Елизавета I - Кэролли Эриксон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А Елизавете, пребывавшей в чувствах совершенно расстроенных, потрясенной отказом сестры даже выслушать ее мольбу, кораблекрушение могло показаться даже лучшим исходом — в сравнении с тюрьмой. Едва достигнув двадцатилетия, она повторяет тот же печальный путь, на который ее мать ступила в двадцать девять, изживает несчастную судьбу, которую бессердечные придворные пророчили ей с младенчества. То, что ей не удалось победить враждебность королевы и ее окружения, приводило Елизавету в отчаяние, лишало мужества войти в Тауэр достойно, как подобает особе королевской крови.
Судно подошло к ступеням, ведущим наверх, в крепость, остановившись там же, где семнадцать лет назад простилась навсегда со свободой Анна Болейн. Наверху собрались обслуга и стражники Тауэра, у иных, по воспоминаниям графа-протестанта Джона Фокса, выступили на глазах слезы, и они опустились на колени, моля небеса о спасении принцессы. По его же словам, Елизавета нарушила приличествующую событию торжественность, раздраженно жалуясь на промокшие ноги; мало того, она уселась под дождем на ступеньки и отказалась идти дальше, выкрикнув, что «лучше уж остаться здесь, чем где-то еще, где будет еще хуже, ибо, видит Бог, не знаю, куда меня ведут».
Но за этим вызывающим поведением скрывалось настоящее отчаяние. Оказавшись внутри и слыша, как за ней с грохотом закрываются массивные двери, Елизавета «ощутила немалый страх», словно скрежет металла возвещал скорый конец жизни.
Глава 12
Весна прошла, еще не отцветя.
Как лист, увяло резвое дитя —
Так молодость без юности прошла.
Я видела — невидимой была.
Отмерен жребий, тайною одет;
Живу сегодня — завтра жизни нет.
К концу марта 1554 года в Тауэре было многолюдно: солдаты, стражники, чиновники в черном, а главным образом узники, ожидающие суда либо казни. Оружейники проверяли в Белой башне тяжелые орудия и иное военное снаряжение, приготовленное некогда для борьбы с отрядами Уайатта и могущее вновь понадобиться в любой момент. Телеги, груженные ядрами, патронами, провиантом для пешего воинства и лошадей, с грохотом катились по булыжнику, заглушая стук плотничьих молотков и выкрики ремонтных рабочих.
Давно уже в Тауэре не было столько пленников. Сотни последователей Уайатта арестованы, десятки казнены. Заговорщики из Девона и других мест, не дошедшие до Лондона, отыскивались по всей стране и каждодневно представали перед судом вместе со свидетелями, готовыми дать против них показания. Многие из главарей заговора, включая Крофта и Трокмортона, непосредственно общавшихся с Елизаветой, а также самого Уайатта, все еще ожидали приговора. Но двоих уже не было. Гилфорда Дадли, сына Нортумберленда, казнили вскоре после вторжения Уайатта в столицу (его братья, в том числе близкий приятель Елизаветы в ее детские годы Роберт Дадли, все еще ожидали высочайшего помилования); слишком опасным сочли и сохранить жизнь Джейн Грей, давней сопернице королевы Марии.
Для нее соорудили специальную плаху, на месте для особ королевской семьи, как раз там, где некогда казнили в младенческие годы Елизаветы Анну Болейн и Екатерину Хауард. Мария не пощадила ее, и Джейн отошла в мир иной, как подобает доброй христианке. Что, разобрали эту плаху, мучительно вопрошала себя Елизавета, или все еще стоит в ожидании новой жертвы — сестры королевы?
Вот уже более месяца томится она вместе с приближенными в сырой и душной каменной темнице, в Колокольной башне, где высокие крашеные окна пропускают скорее холод, чем свет. Вновь Елизавету поместили со стороны реки с ее туманами и испарениями, против чего предостерегали врачи, и огонь в большом камине (даже если его зажигали) почти не согревал. Двадцать лет назад Генрих VIII бросил в ту же темницу престарелого епископа Бишопа, и он оставался здесь, больной и всеми забытый, пока одежды его не истлели, а сам он не превратился в бестелесный дух. Этажом ниже томился некогда в заключении Томас Мур, проводя бесконечные часы в молитвах за своего суверена, который решил провозгласить себя главою церкви, чтобы не дочь Екатерины Арагонской, но ребенок Анны Болейн стал наследником трона. Оба давно умерли, а дочь Екатерины Арагонской взошла-таки на английский престол; последует ли теперь дитя Анны Болейн за своей матерью?
В этих мрачных стенах, узница среди других обреченных узников, убедившаяся, что королевского милосердия добиться ей не удалось, Елизавета, должно быть, часто задумывалась о смерти. Конечно же, она вновь и вновь подступалась к самому этому понятию, припоминая соответствующие фрагменты из Цицерона и Библии, перебирая в памяти поэтические метафоры, опустошая кладезь знаний, вложенный некогда в нее учителями, и так до бесконечности, пока не возникало гнетущее чувство неотвратимой угрозы. Наверное, воображение рисовало ей и реальные образы смерти: преступники, поднимающиеся на плаху, последние мысли, последние взгляды, обезглавленные тела, вечность. Много лет спустя она признавалась одному французскому вельможе, что сама мысль о зазубренном топоре, вновь и вновь опускающемся на шею, пугала ее настолько, что она, как некогда мать, твердо решила попросить палача-француза сделать свое дело одним ударом.
Но может быть, все еще обойдется. Может быть, ее просто приговорят к пожизненному заключению или будут держать здесь, пока живы Мария и ее ребенок, если, конечно, у нее будут дети. Эта промозглая камера с ее грязной уборной станет ей домом, и она научится отсчитывать месяцы и времена года по тому, как ложатся на стену тени, и оплакивать свою уходящую молодость в ожидании — день за днем, день за днем — либо смерти королевы, либо испанского вторжения, либо нового восстания, а иначе отсюда не выбраться.
Вот и все, больше и думать было не о чем. Ни посетителей, ни новостей, ни книг, ни писем, а просьбы, адресованные старому Джону Гейджу, камергеру и главному ее тюремщику, оставались без ответа. «Гейдж, — говорила впоследствии Елизавета, — был добрый человек, но возраст и разнообразные обязанности заставляли его о многом забывать».
По прошествии нескольких недель Елизавете была дарована неожиданная милость. Ей разрешили гулять вдоль
