Дьюма-Ки - Кинг Стивен

— Конечно, — кивнул я. — Для этого и приехал.

— Когда я говорю — правдивость, я подразумеваю — красота.

— Джон Китс, — вставил Уайрман. — «Ода греческой вазе». «В прекрасном — правда, в правде — красота, Земным одно лишь это надо знать». Давненько сказано, но ничуть не устарело.

Наннуцци не обратил внимания на его слова. Наклонившись над столом, он смотрел на меня.

— Для меня, мистер Фримантл…

— Эдгар.

— Для меня, Эдгар, в этом и смысл искусства, и единственный способ его оценки.

Он улыбнулся — чуть виновато, как мне показалось.

— Видите ли, я не хочу много думать об искусстве. Не хочу его критиковать. Не хочу посещать симпозиумы, слушать выступления, обсуждать их на коктейль-пати… хотя иногда мне приходится всё это делать. Такая работа. А чего я хочу, так это схватиться за сердце и пасть ниц, увидев настоящую красоту.

Уайрман расхохотался и тоже вскинул обе руки.

— Именно так! Я не знаю, успел ли тот парень упасть, схватившись за сердце, но вот за чековую книжку он точно схватился.

— Я думаю, душой он упал, — ответил Наннуцци. — Думаю, они все упали.

— Если на то пошло, я тоже так думаю, — кивнул Уайрман. Он больше не улыбался.

Наннуцци по-прежнему смотрел на меня.

— Не говорите о подручных средствах. То, к чему вы стремитесь в этих картинах, совершенно очевидно: вы ищете способ по-новому взглянуть на самое популярное и банальное зрелище Флориды — тропический закат. Вы пытались по-своему обойти клише.

— Да, где-то вы правы. Вот я и копировал Дали… Наннуцци замахал рукой.

— Ваши картины не имеют ничего общего с Дали. И я не собираюсь обсуждать с вами направления живописи, Эдгар, или использовать слова, оканчивающиеся на «изм». Вы не принадлежите ни к одной школе живописи, потому что просто не знаете об их существовании.

— Я разбираюсь в строительстве домов.

— Тогда почему вы не рисуете дома!

Я покачал головой. Мог бы сказать ему, что такая мысль никогда не приходила в голову, но в моих словах было бы больше правды, если б я сказал, что моя отсутствующая рука как-то до этого не додумалась.

— Мэри права. Вы американский примитивист. В этом нет ничего зазорного. Бабушка Мозес была американским примитивистом. И Джексон Поллок.[83] Речь о том, Эдгар, что вы талантливы.

Я открыл рот. Закрыл. Просто не знал, что сказать. На помощь пришёл Уайрман.

— Поблагодари человека, Эдгар.

— Спасибо вам.

— Не за что. И если вы захотите выставляться, Эдгар, пожалуйста, в первую очередь загляните в «Скотто». Я предложу вам лучшие условия на всей Пальм-авеню. Обещаю.

— Вы шутите? Конечно, я первым делом приду к вам.

— И, разумеется, я изучу контракт. — Уайрман ослепительно улыбнулся.

Наннуцци ответил тем же.

— Я буду этому только рад. Но вы обнаружите, что изучать будет особо нечего. Наш стандартный контракт с новичком занимает полторы страницы.

— Мистер Наннуцци, — сказал я. — Просто не знаю, как мне вас благодарить.

— Вы уже отблагодарили. Я сжал сердце, то, что от него ещё осталось, и пал ниц. И ещё один момент, пока вы не ушли. — Он нашёл на столе блокнот, что-то написал, вырвал листок, протянул мне, как врач протягивает пациенту рецепт. Написал одно слово большими, наклонными буквами, и даже выглядело оно, как слово на рецепте: ЛИКВИН.

— Что такое ликвин? — спросил я.

— Консервант. Предлагаю вам наносить его бумажным полотенцем на все законченные работы. Оставьте сохнуть на двадцать четыре часа. Потом нанесите второй слой. И ваши закаты останутся яркими и чистыми на века. — Он смотрел на меня так серьёзно, что я почувствовал, как желудок ползёт вверх. — Я не знаю, заслуживают ли они такой долгой жизни, но, может, и заслуживают. Кто знает? Может, и заслуживают.

viii

Мы пообедали в «Зорин», ресторане, о котором упомянула Мэри Айр, и я позволил Уайрману до обеда угостить меня бурбоном. Впервые после несчастного случая я выпил крепкий напиток, и он так странно на меня подействовал. Всё вокруг стало ярче — и свет, и цвета. Заострились всё углы — дверей, окон, даже согнутые локти проходящих официантов, и эти острия, казалось, могли рвать воздух и впускать более тёмную, густую атмосферу, плотностью не отличимую от сиропа. Рыба-меч, которую я заказал, таяла на языке, зелёные фасолины хрустели на зубах, крем-брюле так насыщало, что доесть его не представлялось возможным (но не представлялось возможным и оставлять недоеденной такую вкуснятину). Разговор шёл весёлый. Мы то и дело смеялись. Но всё-таки мне хотелось, чтобы трапеза закончилась. Голова по-прежнему болела, правда, пульсирующая боль сместилась к затылку. Отвлекали автомобили, которые катили по Главной улице бампер к бамперу. Каждый гудок звучал злобно и угрожающе. Я хотел вернуться на Дьюму. Мне недоставало темноты Залива и спокойного разговора ракушек подо мной. Хотелось лечь в кровать. Я — на одной подушке, Реба — на другой.

И к тому времени, когда официант подошёл, чтобы спросить, не хотим ли мы ещё кофе, Джек практически в одиночку поддерживал разговор. Состояние гипервосприятия, в котором я пребывал, позволяло увидеть, что не только мне требуется смена обстановки. С учётом царящего в ресторане полумрака и исходного тёмно-бронзового цвета лица Уайрмана я не мог сказать, какую часть загара он потерял, но вроде бы немалую. И его левый глаз вновь начал слезиться.

— Только чек, — ответил официанту Уайрман, потом сподобился на улыбку. — Извините, что прерываю праздник, но я хочу вернуться к моей даме. Если вы не возражаете.

— Я только за, — ответил Джек. — Поесть забесплатно, да ещё приехать домой к выпуску спортивных новостей? От такого не отказываются.

Мы с Уайрманом ждали у ворот гаража, куда Джек пошёл за арендованным мини-вэном. Света на улице было побольше, но цвет лица моего нового друга мне по-прежнему совершенно не нравился. В отсвете ярких ламп гаража кожа выглядела чуть ли не жёлтой. Я даже спросил, как он себя чувствует.

— Уайрман прекрасно себя чувствует. У мисс Истлейк выдалась череда тяжёлых, беспокойных ночей. Она звала сестёр, звала отца, просила принести ей всё, что только можно, за исключением разве что манны небесной. Как-то это связано с полнолунием. Логики в этом нет, но тем не менее. Зов луны слышен на определённой длине волны, и на неё может настроиться только повреждённый мозг. Но теперь луна входит в другую фазу, и мисс Элизабет снова будет спать. То есть буду спать и я. Надеюсь.

— Хорошо.

— На твоём месте, Эдгар, я не отвечал бы сразу на предложение галереи. Подумал бы, и не один день. И продолжай рисовать. Ты, конечно, трудишься как пчёлка, но я сомневаюсь, что тебе хватит картин для…

Позади Уайрмана возвышалась облицованная плиткой колонна. Он привалился к ней спиной. Я не сомневаюсь, что он упал бы, не окажись там колонны. Эффект бурбона уже выветривался, но гипервосприятия ещё хватало, чтобы увидеть, что произошло с его глазами, когда он потерял равновесие. Правый посмотрел вниз, словно хотел проверить, на месте ли туфли, а левый, налитый кровью и слезящийся, закатился вверх, и от радужки осталась только маленькая дуга. Я успел подумать, что вижу невозможное, глаза не могли двигаться в диаметрально противоположных направлениях. Но, наверное, такое утверждение справедливо лишь для здоровых людей. Потом Уайрман начал заваливаться в сторону. Я его схватил.

— Уайрман? Уайрман!

Он тряхнул головой. Посмотрел на меня. Обоими глазами, как и положено. Левый, налитый кровью, блестел влагой, но более ничем не отличался от правого. Уайрман достал носовой платок и вытер щёку. Рассмеялся.

— Я слышал, что скучным разговором можно загнать человека в сон, но не думал, что такое может случиться со мной. Это нелепо.

— Ты не засыпал. Ты… я не знаю, что с тобой случилось.

— Не мели чепухи.

— И с глазами твоими что-то произошло.