Джекпот - Давид Иосифович Гай

об этом спутника своего, тот аж взвивается: как это умирает?! Ничего подобного! Нику на Поклонной горе бабой на игле кличут, Курок – Курский вокзал, Лужа – стадион в Лужниках, Труба – переход под Пушкинской площадью, мужик в бигудях – памятник Петру, что Церетели сподобился поставить, что там еще, сразу не упомнишь… Нет, Костик, народ чувство юмора не теряет, иначе от такой жизни загнешься.

Петр Абрамович рядом семенит, разговаривает по обыкновению громко, выкрикивает, как ему кажется, особо важное, при этом непроизвольно, в ажитации, хватает Костю за руку или за рубашку, со стороны может показаться, чем-то он недоволен, спорит, сердится, а он безумно доволен, рад, счастлив видеть близкого человечка и превосходит в выказывании чувств сам себя, иногда, о почтенном возрасте забывая, на заливистый босяцкий матерок переходит, коего является поклонником. Петя, так знакомые и друзья звали его и, наверное, зовут по сию пору (хотя знакомых не осталось почти, а друзей и вовсе нет – ушло его поколение), не изменился совсем, может, чуть больше пигментных пятен на лице, бороздок и чуть поредела некогда роскошная седая шевелюра, а так – прежний, непосредственный, шумный, незлобивый, без фиги в кармане и брюзжания, а годов-то ему далеко за семьдесят. Просвещает Костю по части московских изменений, они ему нравятся, но и критику напускает тоже: на всем протяжении Тверской ни одной нормальной булочной, даже Филипповской уже нет (порча нравов начинается с порчи хлеба, произносит Костя, но чье выражение, не упомнит), одни бутики, прачечной в Палашевском больше не пользуется, дорого, в Елисеевский нос не сует по аналогичной причине, закупки делает на оптовых базах, там цены сносные. И вообще… не договаривает. Костя знает: живет старик один на пенсию, подрабатывает в каком-то университете или академии, их по Москве теперь прорва, понятно, с деньгами швах, однако не унывает, жизнерадостен, на вопрос «Как дела?» отвечает уверенно, без тени колебаний: «Великолепно!» И чтобы не заподозрили в оптимизме показушном, чуть снижает эффект сказанного, одновременно подтверждая, что не лукавит: «Ну, действительно хорошо, ну что вы…»

Петр Абрамович – дальний Полин родственник, двоюродный брат ее отца, рано умершего от фронтовых ранений и контузий, но по жизни очень даже близкий. Помогал, чем мог, Полиной матери, до того момента, как та вторично замуж вышла. Пока пребывала в здравии жена Верховского, кандидат наук, физик, собиралась у них на праздники и дни рождения замечательная компания: еврейские пары и смешанные – у кого жена русская, у кого муж. Организовалось целое общество под названием «Зай Гезунд!». Вместе не только праздновали, но и отдыхать ездили, путешествовали на машинах, снимали на зиму дачи. Постоянно бывали в доме в Трехпрудном и Полина с Костей. Вел застолья на правах хозяина Петр Абрамович. Вот где луженая глотка пригодилась и умение призвать к порядку разгоряченную откровенными разговорами про политику (кого стесняться – все свои) и напитками публику (впрочем, пили у Верховских умеренно и пьяных, как правило, не было). Тосты Петра Абрамовича нравились, хотя и не блистали глубиной и остроумием. Костя до ужаса не терпел в тостах занудства и преувеличенной серьезности, важности тона, потому неуютно чувствовал себя в кавказских застольях, где расписанность, заданность долгих хвалебных речей, их нарочитый пафос отдавали поминками; предпочитал он тосты короткие, с подколами, даже подъебками, конечно, не злыми, не обидными; в конце концов, негоже из пирушки дружеской партсобрание устраивать – все легко должно быть, непринужденно, весело. Петр Абрамович тоже так считал, однако витийствовал, иногда не в меру. Секрет был в интонации, с какой немудреные слова произносились, – искренней и предельно доброжелательной, без всяких штучек-дрючек, за это прощали ему повторы, трюизмы типа «пусть повторится встреча» или «самая большая радость – радость человеческого общения; это из Экзюпери», обычно добавлял тамада и выпивал водку своим фирменным способом – коротким, резким движением забрасывал рюмку в рот и, откинув седую гриву, одним махом вливал в себя содержимое.

Так пару десятков лет продолжалось. Потом «Зай Гезунд!» начал разваливаться. Многие поумирали, многие эмигрировали. Петя практически один остался, схоронив жену. Сын с семьей жил отдельно, Петя изредка гулял с внучкой, этим общение и ограничивалось.

Для своего возраста, вновь отмечает Костя, выглядит Петя вполне сносно, даже хорошо. Во всяком случае, сохраняет громкоголосость и аффектацию (порой, правда, не вполне уместную и слегка утомляющую), а главное, незлобивость характера. Однажды, помнится, Костя произнес тост, вызвавший неудовольствие Полины, искренне любившей Петю. Никакого подтекста в тосте не было – Костя к старику относился с большим уважением. «Каждый человек в чем-то талантлив. Давайте выпьем за главный талант Петра Абрамовича – его завидное здоровье…» Полина после выговаривала: выходит, Петя во всем остальном – в работе в пресс-центре крупного министерства, чтении лекций (он читал лекции по литературе и иногда ездил с ними по стране) и в другом – ничем не примечателен? Здоровье – от Бога, все остальное – благоприобретенное, и тут, по-твоему, Пете гордиться нечем? Во-первых, не передергивай, я ничего такого не имел в виду, парировал Костя. Во-вторых, любой талант – тоже от Бога, разве не так?..

Костя впервые увидел Петра Абрамовича перед самой своей женитьбой – Полина настояла, чтобы съездили к Верховским. Поразила совершенно седая голова родственника без пяти минут жены, а было тогда Пете немногим больше сорока. Так не седеют с течением времени, так седеют в одночасье, подумал Костя, но спрашивать, естественно, постеснялся. Рассказал сам Петя через год или два.

Служил он после войны в Ашхабаде. В ночь землетрясения, того самого, ужасного, допоздна в красном уголке сидел, готовясь к занятию в кружке марксизма-ленинизма. Пришел в казарму около полуночи, разделся, лег и не успел отойти ко сну, как странный шорох-скрип послышался, сильнее, сильнее, что-то закачалось; повинуясь инстинкту, Петя взлетел на койке, ринулся к окну и ласточкой выпрыгнул со второго этажа. Секундой позже крыша и стены казармы обрушились на спящих. Вся Петина рота погибла под руинами. Он же отделался синяками и ссадинами.

Те кошмарные дни запомнил он навечно. Помогал вытаскивать раненых, хотя вытаскивать особо некого было, убирал трупы, охранял магазины и склады от полного разграбления – мародерствовали почти все, кто уцелел. В газетах и по радио о землетрясении ничего почти не сообщали. Правду и потом, много лет спустя, скрывали, приводя смешные цифры погибших. А на самом деле, вспоминал Верховский, погибли многие десятки тысяч. Среди них и сын известного генерала Петрова, командующего Туркестанским округом, не дававший грабить и убитый мародерами.

Тогда-то, в одну ночь, Петя и поседел. Полностью.