Зона сна - Дмитрий Калюжный

«Вот каково открываться-то в прошлом», – подумал Стас и пролистнул книжку до последней страницы. Так. Некий Сербов считает Авеля честью и гордостью русского народа: «Наш долг – возвратить народу его Авеля, ибо он составляет его достояние и гордость не меньшую, чем любой гений в какой-либо другой области творчества; или хотя бы его французский собрат, знаменитый Нострадамус».[38]

Неужели Нострадамус тоже?..

Додумать эту мысль он не успел – молодая библиотекарша принесла затребованную им книгу Николая Морозова. Не без сожаления вернув ей «Тайну отца Авеля», Стас взял в руки книгу, как бы завещанную ему отцом. Переплёт был твёрдый, но на обложке повторялся тот же рисунок, что и на первом издании – так, как его описала ему мама: синее небо, тучи, белые колонны, ветер и дождь. И две женские белые фигуры с волосами и шарфом, рвущимися по ветру.

Книга была не очень велика, но всё же и не мала, и он подумал, что позже законспектирует её или купит и проштудирует как следует, а сейчас – сейчас надо понять, что за послание приготовил ему папа, князь Фёдор. И он быстро просмотрел её, лишь в некоторых местах останавливаясь и читая внимательно:

«Весь этот день я думал о нашем сегодняшнем споре по поводу четвёртого, пятого и других, недоступных нам, измерений пространства Вселенной. Я изо всех сил старался представить в своём воображении по крайней мере хоть четвёртое измерение мира, то самое, по которому, как утверждают метафизики, все наши замкнутые предметы могут неожиданно оказаться открытыми и по которому в них могут проникать существа, способные двигаться не только по нашим трём, но и по этому четвёртому, непривычному для нас измерению.

Я долго и бесполезно ломал себе голову, исходя из чисто геометрических соображений. Я ровно ничего не мог себе представить. Но в этот тёмный вечер, когда я вам пишу, я вдруг мысленно перескочил от геометрии к кинематике с её новым представлением о скорости, а следовательно, и о времени как одной из её мер. И вдруг я понял кое-что!.. Ведь в вечной жизни природы, подумал я, никто из нас не ограничивается вполне своими тремя обычными протяжениями в длину, ширину и высоту, которые он может переносить вместе с собою по таким же трём протяжениям внешнего мира. Мы ограничены ещё и временем нашего существования в природе. Но только это наше четвёртое измерение остаётся у нас плотно прикреплённым к своим хронологическим пунктам. Мы не в состоянии переносить эти пункты взад и вперёд по годам и столетиям замыкающей нас в себе вечности! Иначе мы стали бы бессмертными!

Вот если б мы, подумал я, не только пассивно уносились однообразным течением времени в какую-то неведомую для нас даль, но могли бы передвигаться по нему в прошлое и будущее по произволу! Тогда, конечно, время показалось бы нам лишь одним из направлений, совершенно таким же, как направления вверх и вниз, взад и вперёд, направо и налево…

Мало-помалу я увлёкся этой аналогией. Я наделил себя и вас, мои дорогие друзья, способностью летать по вечности и умчался с вами в этот вечер от нашего печального настоящего времени. Да и точно ли настоящее может назваться временем? Нет! Это даже и не время, а какая-то странная щель в вечности, простая граница между прошлым и будущим, какая-то таинственная разделительная черта между двумя противоположными направлениями вечности, одним в глубину прошлого и другим в глубину будущего…

И вот, в моём воображении, мы с вами вырвались из этой щели и начали летать по годам и векам!..

Но в эту ночь случилась с нами ещё более удивительная вещь. Мы получили возможность перейти и к пятому, и к шестому, и ко всем остальным измерениям Вселенной! Как только наше обычное время сделалось для нас лишь простым четвёртым измерением мира и мы получили над ним такую же власть, как и над первыми тремя измерениями доступного нам пространства, так сейчас же для определения скорости наших движений по этому времени нам понадобилось представление о иного рода времени, над которым мы уже не имели бы власти, иначе оно не могло бы служить мерой наших скоростей. И мы сейчас же получили представление и об этом иного рода времени, лежащем как бы поперёк нашего обычного и совершенно независимом от него, превратившегося для нас в простое четвёртое измерение пространства Вселенной. Над ним, этим нового рода временем, мы уже не имели могущества и не были бессмертны по нему, как стали бессмертны по нашему обычному времени!

И вот нам тотчас захотелось превратить его в пятое измерение доступной нам Вселенной и летать по нему взад и вперёд, как и по обычному времени… Но как только мы сделали к этому попытку, так сейчас же нам понадобилось представление ещё о времени третьего порядка, которое определяло бы скорости наших движений по первым двум временам и само не было бы в нашей власти! И сколько мы ни пытались превращать эти времена всё в новые и новые измерения доступной нам Вселенной, мы всё-таки никогда не могли вырваться из власти какого-либо времени, всё-таки были смертны и прикреплены к хронологическим пунктам хоть одного из этих времён!»

…Возвращая книгу, Стас попросил забронировать её за ним, сказав восхищённо что-то вроде «были же гиганты на Руси!», чем вызвал у библиотекарши весёлое изумление.

– Как «были»? Вы мне пеняли, что я прессу не читаю, а сами что, лишь те газеты смотрите, где ваше фото, а других не читаете совсем?

– А что такое?

– Две недели назад, восьмого июля, отмечали восьмидесятилетие Морозова, в газетах сообщали. Я вам найду.

Она перелистала подшивку, нашла статью, показала Стасу. Он быстро её просмотрел. Обратил внимание на то, что «после чествований великий учёный отбыл в своё имение Борок Рыбинского уезда, где проживает последние двадцать лет».

– В какой удивительной стране мы живём! – воскликнул он. – Всенародно чествуется учёный, книги которого запрещено выдавать на руки читателям!.. А где этот Борок?

Он взял с полки Географический атлас Российской империи – спросил, нет ли чего поновее; оказывается, нет, – посмотрел: Борок-то в двух шагах от Мологи – можно сказать, по пути в Плосково-Рождествено! Да и крёстный, князь Юрьев, оттуда недалече…

– Благодарю, – сказал он и едва удержался, чтобы не поклониться юной библиотечной служительнице. – Ваша работа – одна из самых нужных на земле.

– Спасибо, – кокетливо улыбнулась она.

– А скажите… – Он задумался на мгновение, не будет ли со своим вопросом выглядеть глупым в её глазах; понял, что ему это всё равно, и продолжил: – Скажите, что вы знаете о солдате Степане, который…

– Который пытался спасти императора Павла? – прервала его она. – Он мой любимый герой! Вот образец мужества и любви к Отечеству… А сколько стрельбы было, когда заговорщики пытались разоружить полк! Выкатили пушки… Жаль, что Степан не преуспел в своём намерении сорвать заговор… А почему вы об этом спрашиваете?

– Я вообще интересуюсь историей. – Он кивнул ей и ушёл, оставаясь в недоумении: как же этот Степан проскользнул мимо его внимания? Надо купить литературы о нём… Всё равно в дорогу брать книги…

Харрисвилл, 2010 год, мир номер два

Городишко Харрисвилл – настоящее болото: здесь ни-ког-да ни-че-го не происходит.

Смех смехом, а во всей истории города едва ли не единственным событием, мало-мальски возвышающимся над каждодневными потасовками в шахтёрских барах и не менее регулярными ограблениями бензоколонок, было некое народное возмущение локального свойства, закончившееся линчеванием мэра и двух его помощников. Те сдуру вздумали переименовать одну из улиц города в честь индейского вождя Багровое Ухо, который во главе банды отмороженных ирокезов долго грабил и вырезал шахтёрские посёлки, но потом, получив от губернатора солидные откупные, поступил на службу и начал наводить порядок в лесных районах штата. Никакого порядка он навести не успел, потому что вскоре был разрезан на кусочки своими же соратниками, но власти решили-таки увековечить его память, чтобы стимулировать к сотрудничеству других краснокожих. Однако в своём начинании не преуспели.

Но и этому событию давно минула сотня лет.

Нет, если где и делать историю, то не в этом медвежьем углу.

Клаус фон Садофф с бойскаутских времён мечтал быть не таким, как все: как минимум сильно богатым, – а пришлось идти на службу. Папаша, финансовый эксперт, пристроил его в Угольный банк, где Клаус и занял скромную должность заведующего отделом выходящей корреспонденции. И что обидно: деньги на его обучение в колледже – чтобы, обучившись, мог устроиться в жизни получше – у родителей были, но отец считал, что сын должен жизнь свою обустраивать самостоятельно, и денег не давал. Клаус ушёл из дому, снимал квартирку, ходил на службу в банк и думал, что делать дальше.