За свободу - Роберт Швейхель

— Ты был на похоронах этого подмастерья? — Голос его звучал хрипло, и он откашлялся.

Макс утвердительно кивнул головой.

— Знаешь ли, что, в сущности, ты — виновник его смерти?

— Я, отец? — воскликнул Макс, вне себя от изумления.

— Да, ты, — продолжал старик, отчеканивая каждый слог. — Если б ты не отказался от руки моей подопечной, юнкер фон Розенберг никогда бы не отважился на свою безумную выходку по отношению к невесте моего сына. Мы избежали бы кровопролития и всех прискорбнейших последствий: и возбуждения умов, и возмутительной надгробной речи Карлштадта, и бесчинств черни.

Обвинения были слишком нелепы, чтоб их опровергать. Макс продолжал молчать.

— Почему ты пренебрег ею? — спросил Эбергард-старший и снова зашагал по комнате. — Ведь это просто смешно!

— Мне казалось, отец, что с этим вопросом мы уже покончили? — спокойно заметил Макс.

— Нисколько! Еще не поздно исправить твою ошибку. — И так как сын продолжал молчать, он добавил: — Ты не хочешь? Ну хорошо, я скажу тебе, почему ты не хочешь.

— Остановитесь, отец! — прервал его Макс так решительно, что тот смешался и молча подошел к окну. На улице начиналась суета карнавальной ночи.

— Мне кажется, для нас обоих было бы лучше оставить этот разговор, — сказал спустя некоторое время Макс приглушенным голосом.

— Не в моих правилах откладывать то, что можно сделать сейчас же, — отвечал отец, не оборачиваясь. Голос его звучал спокойней. Он отошел от окна, опустился в кресло и сказал: — Садись. Давай покончим с этим. На правах отца я буду с тобой, как всегда, вполне откровенен. Впрочем, это в твоих интересах. Я хочу услышать из твоих уст, правда ли, как это утверждают, что ты увиваешься за Эльзой фон Менцинген?

— Да, это так, — слегка покраснев, произнес Макс. — Я надеюсь в будущем назвать ее своей женой.

Хотя Конрад Эбергард и ждал такого ответа, все же его нависшие брови чуть вздрогнули.

— Вот как! — хрипло произнес он. И сухим деловым тоном продолжал: — Ты заявил мне однажды, что твоя честь не позволяет тебе жениться на моей питомице, потому что ее состояние якобы приобретено не совсем чистыми путями. А знаешь ли, какое обвинение тяготеет над Стефаном фон Менцингеном?

— Знаю, — отвечал Макс. — Но, ознакомившись с документами — копии их уже отправлены в имперский верховный суд, — я убедился в том, что он действовал исключительно по распоряжению своего суверена.

— И что суммы, вырванные им у креглингенцев путем вымогательства, он пересылал в Ансбах, ничего не положив себе в карман?

— Отец! — в негодовании воскликнул Макс.

Тот знаком приказал ему успокоиться и продолжал:

— Я задал лишь тот вопрос, на который тебе придется отвечать перед судом, если дело твоего клиента будет пересматриваться. Тебе, как юристу, следовало бы это знать.

— Я вызову свидетелей: казначея маркграфа, да и его самого, и они подтвердят невиновность рыцаря, — с горячностью сказал Макс.

— Что ж, вполне возможно, что маркграф Казимир и поможет своему старому слуге выйти сухим из воды. Но допустим даже, что фон Менцинген честно исполнил свой долг по отношению к маркграфу. Откуда же в таком случае это богатство, приобретенное в такой короткий срок? Ведь на службу к маркграфу он поступил бедняком? Откуда у него средства, дающие ему возможность так широко жить теперь? Ты должен признать, что над ним тяготеют серьезнейшие подозрения, даже если ты сумеешь снять с него обвинение в вымогательстве.

— Эти подозрения рассеются, — с убеждением ответил сын.

Но отец, не обращая внимания на его слова, продолжал:

— Что же касается его процесса с нашим магистратом, то последний отнюдь не намерен освободить его от уплаты налога, несмотря на все его уловки. Насколько мне известно, ему придется обратиться к оскорбленным им членам магистрата с письменным извинением. Магистрат отвергнет эту просьбу, и фон Менцингену придется лично предстать перед собранием обоих советов и принести во всеуслышание свои извинения, которые будут предметом обсуждения. Правда, оскорбленные им советники уже выступили из состава магистрата за истечением срока их полномочий, но это нисколько не меняет дела.

Макс порывисто встал:

— На такое унижение рыцарь никогда не согласится.

— Так его заставят, — холодно возразил господин Конрад. — Но объясни мне, что за двуликая у тебя честь, которая разрешает тебе в отношении дочери Менцингена то, что запрещает по отношению к моей опекаемой. Я предоставляю тебе возможность быть своим собственным судьей. Решай.

Макс глубоко перевел дух и, чтобы совладать с собой, ухватился обеими руками за спинку кресла.

— Позвольте мне прямо объяснить то, чем отличается один случай от другого. Я люблю Эльзу, а Габриэлу не люблю. Вы, вероятно, помните, что я не возлагал на вашу опекаемую ответственности за дурную славу ее отца, так почему же я должен быть менее справедлив к Эльзе, которую люблю? Ведь я должен был жениться не на Габриэле, а на ее деньгах. Я отказался, не желая стать соучастником нечистоплотных дел ее отца, которыми создано ее состояние. Фрейлейн фон Менцинген бедна. То немногое, что имеет семья, должно быть распределено между всеми братьями и сестрами. И я женюсь на ней не ранее, чем будет упрочено мое положение.

— Да разве ты не видишь, — воскликнул его отец, и молния сверкнула в его холодных глазах, — что твое роковое ослепление этой девчонкой отдает тебя целиком в руки Менцингена, который, судя по его окружению, перешел в лагерь новоявленных пророков. Зная твои, мягко выражаясь, заблуждения, которые ты так гордо называешь своими убеждениями, я нисколько не удивляюсь, что ты пренебрегаешь моими советами и становишься на сторону людей, преступно подрывающих священные основы церкви и государства. Проповеди Дейчлина и командора, их дерзкий вызов высшим церковным властям, речь Карлштадта на кладбище, бесчинства черни — все это могло бы открыть глаза даже тебе. Ведь эти люди помышляют лишь об одном — разорвать все узы повиновения, ниспровергнуть всякий порядок, разрушить все, и далее нашу святую мать-церковь. Конечно, что им за дело до того, что их махинации сеют ненависть и рознь, смерть и разрушение в нашем прекрасном городе? Они здесь чужие. Среди них нет ни одного ротенбуржца. Опомнись же, Макс! Одумайся, пока не поздно! Настало время, когда все, кто желает блага своему родному городу, должны сплотиться воедино на защиту самых высоких, самых священных идеалов от посягательств этой мятежной черни.

— Полно, так ли это, отец? Магистрат располагает средствами отстоять мир от всяких покушений, от кого бы они ни исходили. Но почему же он противится духу и настоятельным нуждам нашего времени? Пусть он введет наконец Реформацию в Ротенбурге, пусть возвратит цехам их старинное право участия в управлении городом, пусть облегчит непосильные тяготы своих подданных, пусть уничтожит позорное крепостничество, и тогда наступит для нашего города прекрасная пора мирного труда, довольства и процветания. То, что некогда было вызвано к жизни нуждами времени, должно отойти в прошлое, когда наступают новые времена. Старый порядок изжил себя, и человеческий разум строит новую жизнь. Если и можно говорить о сеятелях мятежа, то, мне думается, в этом следует обвинять тех, кто, вопреки назревшей необходимости, своекорыстно стремится погасить светоч разума и оставить мир навсегда во власти тьмы.

— Довольно! — воскликнул старик, повелительным жестом остановив его, и встал. — Ты просто фантазер. Я надеялся образумить тебя, но и эта надежда рухнула, как, впрочем, и все мои надежды на тебя. Иди же навстречу своей гибели, раз ты не слушаешь ни советов, ни предостережений. Но знай, что то старое, которое, по твоим словам, уже изжило себя, еще достаточно сильно, чтобы разгромить ваше новое. И, бог свидетель, так оно и будет, и не ждите тогда ни пощады, ни сожаления! Довольно!

Он подошел к письменному столу, взял какие-то бумаги и, протянув их сыну, сказал:

— К сожалению, я предвидел, что так случится. Вот отчет об управлении оставленным тебе матерью наследством. А вот распоряжение моему банкиру выплатить тебе эту сумму. Здесь всего четыреста с лишним гульденов. Мы в расчете.

Макс долго молча смотрел на бумаги. Потом поднял глаза на отца и с дрожью в голосе произнес:

— Мне остается лишь поблагодарить вас, отец, за все то доброе, что вы сделали для меня. Верьте мне, я не хотел бы отплатить вам черной неблагодарностью. Но высшее благо для человека — верность своим убеждениям. Я презирал бы себя, если бы поступил против своей совести. Прощайте, отец!

Он поклонился и вышел. Последняя нить между ними порвалась. Теперь Макс должен был искать себе новый кров.

 Конец первой книги