Лихие гости - Михаил Щукин

— Чего встал и пялишься?! — заорал на него сторож. — проваливай, рвань косоротая!

Егорка на плохой прием не обиделся — и не такое доводилось слышать. Шаркая опорками, подошел к сторожу поближе, попросил:

— Доложи, братец, старику вашему, который безногий и на руках его таскают, что Егорка к нему пожаловал.

Сторож заупрямился, снова стал прогонять, но Егорка стоял как вкопанный, потому что идти ему было некуда, а морозец под вечер прижимал и пронизывал худенькую одежонку насквозь — при такой погоде в канаве не переночуешь. Все-таки уговорил сторожа, и тот, заперев изнутри калитку, отправился к Агапову. Вернулся скоро, впустил Егорку в ограду и проводил его до конторы.

— А я нутром чуял, милый ты мой человек, что не обидишь старика! — Агапов не скрывал своей радости, потирал руки, и дребезжащий голосок у него срывался: — Вижу, вижу, что обносился маленечко и личико грустное. Да мы эту печаль поправим. С нашим удовольствием поправим.

Продолжая ворковать по-голубиному, Агапов призвал Екимыча и велел ему переодеть милого человека, обогреть, накормить, определить на ночлег, ну и здоровьице немножко поправить, только осторожно, чтобы на другую сторону не перевалилось. Екимыч слушал все эти распоряжения, брезгливо смотрел на оборванца, словно на дохлую мышь, и лицо у него все сильнее куксилось от неудовольствия.

— Совсем старый из ума выжил, — бормотал Екимыч, когда они с Егоркой вышли из каморки Агапова, — дай ему волю, он всю дубовскую ночлежку здесь поселит.

Егорка помалкивал.

А Екимыч, продолжая ворчать, тем не менее все приказания выполнил. И скоро Егорка, помытый, переодетый в добрую одежду и обутый в справные сапоги, был приведен на кухню, где Коля-милый выставил на стол остатки от ужина, а Екимыч, будто с родным и живым существом расставаясь, недовольно кряхтя, вытащил из кармана мерзавчик, налил половину стакана и подвинул Егорке, предупредив:

— Больше не будет. Зато воды у нас — полны ведра. Хлебай, сколько влезет.

Уснул Егорка в этот вечер сытым, обогретым, на удобном топчане за печкой, накрывшись мягким одеялом. Уснул так быстро, что не успел даже толком порадоваться очередной перемене в своей путаной жизни и задуматься: а какую службу придется ему исполнять, отрабатывая столь радушный прием?

15

Знал про его службу, но пока никому не говорил об этом, даже Агапову, один человек — Захар Евграфович Луканин.

И думал он о предстоящей службе Егорки неотступно, хотя занимался в эти дни делом радостным и далеким от всех неотложных забот — они с Данилой, наконец-то собравшись, отправились охотиться на зайцев. Сначала хотели промышлять где-нибудь поближе от Белоярска, но Данила настоял и потянул в знакомые ему места — вверх по Талой, откуда было уже недалеко и до Успенки. Собирались основательно: с провизией, с запасом сена и овса для лошадей, потому как отправлялись на двух подводах, с дробовыми ружьями и с новой винтовкой, которую предстояло опробовать в деле. В предвкушении азартной охоты в путь тронулись радостные и возбужденные, по дороге Захар Евграфович шутил, смеялся и даже пел песни. Но внезапно замолкал и задумывался. Данила песен не пел, он только восторженно оглядывался по сторонам, и хотелось ему от избытка чувств заорать во все горло, без слов, одним лишь криком. Засиделся он на луканинском дворе, заскучал по вольной жизни и теперь, словно наверстывая потерянное за долгие дни, радовался от всей души.

Погода стояла — лучше и не придумаешь. Тихо, ветра нет, легкий морозец при ярком солнышке, и белизна нетронутого снега резала глаза до слезы.

Время от времени Захар Евграфович доставал из дорожного мешка карту, рассматривал ее, а Данила всякий раз говорил ему:

— Да чего любуетесь в нее? Не заблудимся! Я здесь на ощупь все знаю.

Места ему действительно были знакомые, и он не раз съезжал с накатанной дороги, срезая путь, благо что снег лежал еще не глубокий и проехать можно было где угодно. На исходе дня выбрались к старой, заброшенной избушке, переночевали в ней, а рано утром, еще в синеющих сумерках, снова потянулись вперед.

Скоро выбрались на берег Талой, где она делала длинный, пологий изгиб и где надо было переехать на другую сторону. На берегу остановились. Река, стреноженная крепким льдом, лежала перед ними белым, накрахмаленным полотном. Искрилась. И только вдали, нарушая белое однообразие, черным шевелящимся пятнышком маячил какой-то человек. Быстро и часто взмахивая пешней, он долбил лед.

— Стерляжий станок ищет, — сразу определил Данила.

— Давай спустимся, поглядим.

— Ну его! — отмахнулся Данила, — перепугается, если верно наткнулся; еще в драку кинется.

— Не кинется, давай, давай, я эту рыбалку ни разу не видел, только слышал про нее, — Захар Евграфович взял под уздцы лошадь и повел ее, спускаясь на лед. Даниле ничего не оставалось, как последовать за ним.

Поиск стерляжьих станков в прибрежных деревнях Талой был промыслом азартным, а в случае удачи — праздничным. Как только устанавливался на реке крепкий лед, знающие, опытные рыбаки вставали на лыжи, перекидывали через плечо веревочную петлю, к концу которой привязана была пешня, и отправлялись искать ямы, где скапливалась стерлядь. Долбили проруби, спускали в них каракшу [16] и, тихонько подергивая, вытаскивали, молясь при этом, чтобы труды по долбежке крепкого льда не оказались зряшными. А бывало так нередко. Вытащит рыбак каракшу, а на ней только водяные капли, да и те на морозе быстренько застынут. Тогда идет он дальше по реке и долбит новые пробные проруби. Случалось, что неделю пропутешествует, наиграется с тяжелой пешней до горькой отрыжки, а на зубьях каракши так ничего и не появится.

Но случалось и по-иному. Продолбил первую прорубь, опустил каракшу, вытащил, а на ней стерлядка трепыхается, надетая на острый крючок. И совсем уж полное счастье, когда стерлядка оказывается мелкой — значит, на «хвост» попал. Стерлядь в яме стоит плотно, как в бочку уложенная; впереди, против течения — самая крупная, а мелочь — в «хвосте». Если подцепишь каракшей крупную рыбину, кровь вниз потечет и весь косяк может стронуться и уйти, а вот если с мелочи начинаешь, сзади — стоять будет и не шелохнется. Стащит удачливый рыбак с головы шапку, перекрестится, и сразу озираться начинает: нет ли поблизости чужого глаза? Прячет прорубь, закрывает ее снегом и скорым ходом — в деревню, где собирает всю многочисленную родню с бабами и ребятишками, и вот уже конный поезд с плетеными коробами на санях потянулся к счастливой проруби — как на праздник!