Моя купель - Иван Григорьевич Падерин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ходе беседы я не заметил, что меня слушал секретарь райкома партии, бывший в войну войсковым разведчиком, Николай Федорович Колчанов. Вместе с ним сюда приехали моя дочь Наташа и сын Максим. Они стоят за моей спиной, о чем-то переговариваются вполголоса. Я оглянулся, в лицо пахнуло степным солнцем. В руках у них — колосья пшеницы. Завтра я отправлю детей в Москву: через неделю начало учебного года. Теперь они знают, как достается кулундинцам хлеб. Пусть покажут эти колосья своим московским сверстникам. Ведь народная мудрость гласит: «Хлеб — всему голова».
Метель и поземка
1
Закружили над Кулундой снежные метели. Здесь сейчас горячая пора. На озимых и на зябях передвигаются развернутым строем бригады и звенья хлеборобов. Вышли сюда и школьники. Вышли целыми классами с охапками хвороста и самодельными щитами для снегозадержания. Видя, где и как ветер переметает порошинки снега, они бросаются на перехват белесых змеек поземки. Смотри и вспоминай цепи рот и батальонов, поднявшихся в атаку. Идет бой за влагу в почве. Его ведут солдаты хлебного фронта Кулунды.
«Да, мы ведем тяжелый бой, несем порой невосполнимый урон, но это не значит, что опустили руки, окончательно сникли. Ничего подобного», — вспомнились мне здесь слова секретаря райкома партии Николая Колчанова. Он прав: вижу, убедился — кулундинцы не опустили руки, не сникли от ударов ветровой эрозии.
Метель и поземка — крылья зимы над пашнями. Они радуют и огорчают хлеборобов: метель — игривая молодость зимы, поземка — ее седина. И снова думы о жизни, снова воспоминания о пережитом.
Еще на прошлой неделе Николай Федорович, зная, что я собираюсь возвращаться в Москву, спросил меня с упреком, почему я не побывал в первом отделении Степновского совхоза, где работает Ольга Харитоновна Ускова.
— У меня еле хватило сил и времени навестить семьи однополчан, — попытался оправдаться я.
— Она отличная телятница, а муж вместе с двумя сыновьями и дочерью трудится в поле... Побывай у них непременно.
— Побываю, только в следующий приезд.
— Ну и зря. Жалеть будешь.
— Почему?
— Ольга Харитоновна дочь Харитона Устименко.
— Как?!
— Вот так. Вышла замуж и стала Усковой. А если ты забыл Харитона Устименко, могу напомнить.
— Не надо...
Харитон Устименко... Разве можно забыть человека, который...
Было это 13 сентября сорок второго года. В тот день рано утром армейские разведчики вернулись из Гумрака, занятого войсками Паулюса. Они принесли какие-то важные сведения. Важные, потому что их сразу же принял начальник штаба армии. В тот же час я получил задание.
— Связь с бригадой Горохова прервана, — сказал начальник штаба, вручая мне пакет, — передать лично комбригу. Он на командном пункте тракторного завода. Дуй туда без оглядки. Аллюр три креста. Ясно?
По голосу начальника штаба, по взгляду его воспаленных глаз я без объяснений понял, что от того, как скоро будет доставлен этот пакет, зависит судьба завода, подготовленного к взрыву.
— Ясно, — ответил я и выбежал к стоянке мотоциклов. Но после вчерашней бомбежки здесь не осталось ни одного целого мотоцикла, ни одного разгонного «козлика», уцелела лишь одна полуторка. Она стояла в овраге за кучей сваленного сюда металлолома и утильсырья.
В кабине с открытым верхом этой неказистой колымаги сидел Устименко. Харитон Устименко — тихий, с тоскующим взглядом крестьянин из деревни Чумашки. В руках листок из школьной тетради, испещренный ученическим почерком. Дочь Оля писала отцу: «О нас не беспокойся, я учусь уже в шестом классе, мама работает в поле вместо тебя, помогаем фронту...»
Успев прочитать эту фразу, я спросил Харитона:
— Машина заправлена?
— Заправлена, — ответил он.
До сих пор никто не решался ехать с ним. Да и кто мог решиться на такой риск, если от одного взгляда на машину, которой он управлял, брала оторопь: ни бортов, ни крыльев, и кабина без крыши. Тряхнет где-нибудь на ухабе, и колеса разбегутся в разные стороны — собирай их потом с баранкой в руках.
Однако, делать нечего, пешком до тракторного не скоро доберешься. Будь что будет. Показываю Харитону пакет и говорю:
— Аллюр три креста на тракторный...
Он надавил стартер, и, едва я успел сунуть себя в открытую дверцу кабины, полуторка рванулась вперед. Если бы кто-нибудь со стороны посмотрел, как это произошло, то был бы удивлен: шутка ли, груда металлолома, зацепив человека, вдруг побежала от свалки.
Как удалось Харитону Устименко выскочить на своей колымаге из оврага по крутым сыпучим тропкам — трудно сказать. Поверив в способности шофера и его телеги на автомобильных колесах, я, как положено в таких случаях, начал поторапливать:
— Жми, жми...
— Жмем, жмем, — отвечал мне Харитон, имея в виду и себя и машину. Он как бы сросся с ней. Судя по всему, ему трудно было хотя бы в мыслях отделить себя от полуторки.
Под колеса стремительно струилась издолбленная снарядами и минами дорога. Свалившиеся столбы и глубокие воронки отскакивали в сторону, лишь кое-где кусты рваной арматуры по своей нерасторопности не успевали прибрать свои ветки и царапали железными прутьями и без того обшарпанный кузов.
Мы мчались вдоль берега Волги. Невдалеке от заводского поселка впереди бегущей машины начали вырастать копны вздыбленной земли.
Я взглянул на небо. Вот, оказывается, для чего Харитон Устименко не ремонтировал крышу кабины. Так лучше наблюдать, что делается над головой, не останавливая машины и не покидая руль.
Немецкие пикировщики бомбили причалы шестьдесят второй переправы. Этот участок не миновать. Плохи наши дела: застрянем.
Но Харитон, не сбрасывая газ, жал изо всех сил. И только в тот момент, когда очередная вереница пикировщиков нацелилась прощупать бомбами дорогу, по которой мы мчались, Харитон свернул в сторону и воткнул машину в узкую расщелину разрушенного квартала.
Пикировщики сваливались в отвесное пике
