Ногти (сборник) - Михаил Елизаров

– Паскуда! Тварь! – Я примерялся, куда отвесить звонкие шлепки.

– Ну что же ты, – постанывала Фройляйн, – ударь сюда, – она поспешно оголила зад, – ударь, не бойся!

Я недоумевал, как она сумела нарядить меня в шутовскую кожу с заклепками, а в руки дать игрушечную плеть. Мы отвратительно и скоро совокупились.

– Давай, давай, я твоя самка, – подвывала в подушку Фройляйн. Она была довольна. Роль из дешевой порноленты давалась ей без творческих усилий.

Надо мною надругались, использовали в непотребной сцене. Я встал с дивана и в замешательстве сказал:

– Я ухожу.

От наступившей тишины дрожало сердце, я шагнул к двери. И чуть не умер, когда голос Фройляйн позвал меня:

– Если ты уйдешь, я отравлюсь.

Я захлебнулся новою надеждою, взмолился:

– Отравись, прошу, так будет лучше всем, тебе же ничего не стоит, – и похолодел от страха – передумает. Проще простого уговорами спугнуть истерику, а вместе с нею желанье ядовитой смерти. – Ведь не отравишься, – сказал я, осторожно интригуя, – слаба, кишка тонка, не вышла рылом, не по сеньке шапка…

Фройляйн ломко выговорила:

– Ты. Хочешь. Чтоб. Я. Умерла?

Я сдержанно кивнул с видом: мол, знаем вашего брата – все равно обманете.

– Нет, нет, что я слышу? – проорала Фройляйн, тревожа мирно спящий до антракта зал, упали номерки, в партере кашлянул туберкулезник, заразил соседей, тонко всхлипнул армянский мальчик и захрипел, удушенный злодейкой матерью: «Рустамчик, сиди тихо», – сраный МХАТ. – Неужели мой любимый хочет, чтоб я умерла! – Она зашелестела кульком с лекарствами.

О, если бы я мог ей подсказать медикамент! Напоминало игру в лото.

Фройляйн вытащила белый бочонок, номер «нош-па» – сожри его! Не подошел. Я отвернулся, доносился треск фольги на упаковках. Как она глотала таблетки судорожным пересохшим горлом – вот, собачья жизнь, перед смертью стакан воды никто не принесет. Фройляйн решила, что приняла достаточно, и посмотрела на меня потусторонним взглядом. Приблизился, она слабеющей рукой швырнула мне пустые упаковки – свершилось. Я рассмотрел бумажный домик смерти. Фройляйн травилась глюконатом кальция.

Я потащил ее спасать, развел в трех литрах марганцовку, Фройляйн слабо сопротивлялась, я с ненавистью говорил:

– Пей ради нашей любви, – она давилась марганцовкой, рыгала фиолетовой бурдой и глюконатом, повторяя: – Люблю тебя.

Блевотиной она не откупилась.

Я позвонил Альбине:

– Дай мне, пожалуйста, Алешин телефон.

– Не дам, – сказала добрая Альбина, – он набьет ей морду.

– А меня тебе не жалко? Она беременна, и неизвестно от кого, нам нужно разобраться.

– Какой кошмар, записывай…

Я вызвонил Алешу. Бедный Соперник не сразу понял, кто я: «Ты не представляешь, на чем Она вертелась, мой не верящий Соперник!» Алеша согласился встретиться.

Изможденный в собственном соку, в джинсовом саване, он не опоздал, я взял его под локоть и повел вдоль парковой аллеи. Я посыпал дорогу толчеными подробностями, он слушал, слушал, как Фройляйн поедала с моей ладони, потом сказал:

– Подумать только, я ей верил, – и ни упрека, ни слезы, ни крика. Он шел, как ангел, легкими шагами, изредка вправляя суставы моему рассказу. Я хватался за голову, покрываясь холодной злобой.

Они, Алеша с Фройляйн, никогда не расставались, она лгала мне – вот что я узнал – всегда лгала. Я угощался лишь огрызком торта.

– Ты такой обманутый, Алеша, – я мягко ворошил ему загривок, – ты, наверное, теперь и не захочешь встречаться с ней, разве можно простить ее?

– Подумаю, возможно, и прощу.

– Так нельзя, Алеша! Сколько раз тебя обманывали, сосчитай: Будякин, я и Крысолов – три человека!

– Прибавь еще двоих.

– Ушам не верю, пятеро? Алеша, как ты это терпишь?!

Он удивлялся худенькими плечиками:

– Сам не понимаю…

Я предложил:

– Давай, Алеша, бросим ее вместе, придем вдвоем домой к ней и хором скажем: «Попалась, блядь!»

Он согласился с подозрительной поспешностью:

– Ловко придумано. Придем и скажем! А потом уйдем.

Я видел его насквозь. Хитрое крестьянство жаждало, чтоб я исчез, а оно вернулось и без помех прощало. Я дал ему на размышления два дня.

Мы встретились в метро. Он изменился: стал вызывающ, дерзок. Сорок восемь часов потребовалось Фройляйн, чтобы как следует удобрить нечерноземный мозг суперфосфатом. Глупый овощ полностью ей подчинился.

Он мне грубил:

– Ты плохой актер, – делал вид, что раскусил мою игру, дескать, он имел беседу и знает правду. Жертва пестицида оказывалась форменным предателем.

Я больше не жалел Алешу, вздохнул:

– Ах, вот ты как заговорил, ну ладно. – Дурака придется немного проучить.

Мы остановились у подъезда Фройляйн. Я сказал:

– Стой здесь и жди.

Я поднялся к ней, напился чаю, расстегнул штаны, и Фройляйн в молчаливом жанре отработала двухдневную разлуку.

Тогда сказал:

– Внизу стоит Алеша. Может, пригласим?

Фройляйн справилась с волненьем:

– Не нужно. Спустимся к нему.

– Зачем пришел? – она спросила Алешу.

Я понял по его глазам, что это был стилет промеж лопаток. Он вяло помертвел.

– Я же говорила, что не люблю тебя, – с изяществом завзятого факира она вогнала новый колющий предмет.

Он беспомощно хватал губами воздух, я назидательно кивал: «И поделом».

– А еще вчера любила, даже очень, – вдруг очнулся Алеша, – ты расскажи ему, как мы с тобой вчера, два раза в институте.

– Какая низость! Не подозревала, что ты способен на такую ложь!

Алеша поднял руку для креста и соляной щепотью клюнул себя в лоб, и в пуп, и под ключицы:

– Клянусь, что правда!

– Ложь! – сказала Фройляйн.

– Поклянись здоровьем, – попросил Алеша.

– Клянусь! – сказала Фройляйн.

– Хана здоровью!

Я подытожил:

– Все ясно, ступай домой, Алеша.

– Не пойду, пускай она вернет мои кассеты!

Мы втроем поднялись к Фройляйн. Алеша бегал по квартире и отслеживал повсюду свои вещи. Из разных комнат они привычно переругивались, как бывшие супруги. Я пытался забавляться ситуацией, но забава с каждой минутой становилась болезненней и горше.

– Может, выпьем кофе?

Фройляйн громыхнула на кухне чайником. Мы уселись за стол. Фройляйн и Алеша, друг напротив друга, поочередно обменивались разрывными выстрелами.

– Я с тобой общалась только потому, что нужно было выкопать картошку!

– И трахалась со мной поэтому?!

– Я же должна была как-то с тобой расплачиваться! – сказала уже не Фройляйн, а Немецкая Проститутка.

И я упал, сраженный насмерть бесстыжим рикошетом.

Мы допили кофе. Я деликатно выставил Алешу, сказал с намеком:

– Ты нам мешаешь.

Он ворчал в прихожей, цеплялся за половики и норовил остаться.

За ним закрылась дверь. Я начал мстить и доложил Немецкой Проститутке про Алену, сдал быльем поросшую Светлану, все мои измены преподнес как символы прощенья:

– Поверь, я не имею к тебе претензий – сам не отличаюсь постоянством. – Воскресил прелестный эпизод: – Помнишь, ты позвонила?.. А у меня Алена. Я соврал, что убегаю, помнишь? Алена… В носу такая смешная бусинка… Я был тогда влюблен. Но это в прошлом.

Проститутка плакала. Я проводил ее до института, потом по лестнице наверх, до чердака. Там, не спеша, нагнул ее к перилам.

– Глянь-ка сюда, – сказала Проститутка, мягкая от слез. На ступенях виднелись белые разводы, похожие на птичьи кляксы. – Это Алешина сперма…

Я брызнул на ступени.

– Мне понадобятся деньги, – заявила Проститутка, – гинекологу.

– Ей-богу, ни копейки. – Меня качало от немыслимой усталости.

– Займи!

– Я в жизни не просил.

Она перезвонила в четыре часа утра.

– Слушай, – сказала Проститутка. – Ты и мужик херовый, и писатель ты херовый. И с другими я спала, потому что ты херовый!

Трижды херовым я повесил трубку. Оскорбила перо и член. Две составные двуформной сути. Когда же грянут залпы огневых катюш?! За смерть отцов, за слезы матерей, за кованый эсэсовский сапог, поправший хрупкое достоинство писателя!

Контуженой рукою я набрал Алешу.

– Возьми ее себе, – я из последних сил вливал настойку белены в подставленное ухо, – я отымел ее на чердаке и не вернусь к ней больше никогда!

И разом проиграл мою войну. Копатель побежал прощать и наслаждаться.

Что мне оставалось делать? Партизанить, отступать. Я пришел на следующий день к Немецкой Проститутке и сдался до последнего героя. Я просил прощенья, убеждал, что мы должны быть вместе, пытался воскресить те редкие фрагменты наших отношений, сходствующие с любовью хоть издали.

Немецкий враг бесчинствовал на полоненных землях: «А твою сраную мимозу на Восьмое марта я вышвырнула в мусорное ведро!»

Я не прощу поруганную веточку. Ее цветочных сил хватило бы на десять лет любви, которой нет в тепличных тушках роз. Эх, мне бы оседлать возлюбленное прошлое – Альбину, но вернуться можно, если прошлое когда-то было настоящим.

Спустя бессонную неделю она сама нашла меня.