Барочный цикл. Книга 6. Золото Соломона - Нил Стивенсон

— С кем вы говорите? — повторил Титул и продолжил озабоченно: — Я всё ещё волнуюсь. Может быть, мне надо было шкуру одеть?

— Надеть! — поправил Даппа.

Титул несколько мгновений молчал, раскрыв рот. Роджер и Даниель безмолвно умирали со смеху. Затем Титул поднял руку, наставил палец на Даппу, словно пистолетное дуло, и повернулся к Даниелю. Рот он так и не закрыл.

— Чего вы не знаете, дорогой племянник, — сказал Даниель, — так это что Даппу в очень юном возрасте взяли себе пираты вместо обезьянки. Будучи представителями самых разных народов, они для забавы научили его бегло говорить на двадцати пяти языках.

— На двадцати пяти! — воскликнул Титул.

— Да. Включая лучший английский, чем у вас, как вы только что слышали.

— Но… на самом деле он ни одного из них не понимает, — проговорил Титул.

— Разумеется. Как попугай, который выкрикивает человеческие слова, чтобы заслужить печенье, — подтвердил Даниель и тут же выкрикнул не вполне человеческое слово, поскольку Даппа под столом пнул его ногой в щиколотку.

— Поразительно! Вам надо показывать его публике!

— А что я, по-вашему, сейчас делаю?

— Какая вчера была погода?- спросил Титул у Даппы по-французски.

— Утро выдалось сырым и пасмурным, — отвечал Даппа. — К полудню немного прояснилось, но, увы, к вечеру небо снова затянули тучи. Только укладываясь спать, я заметил в просветах между облаков первые звёздочки. Не угостите ли печеньем?

— Ну надо же! Пират-француз, научивший его этому трюку, наверняка был человек образованный! — восхитился Титул. Лицо у него стало такое, будто он задумался. Даниель за свои почти семьдесят лет научился не ждать много от людей, делающих такое лицо, поскольку мышление — процесс, который должен происходить непрерывно. — Казалось бы, нет смысла вести разговор с человеком, не понимающим собственных слов. Однако он описал вчерашнюю погоду лучше, чем это удалось бы мне! Наверное, я даже использую его слова в завтрашней статье! — Снова задумчивый вид. — Если он способен описать другие свои впечатления — например, тет-а-тет с герцогиней — так же чётко, моё интервью заметно упростится! Я-то думал, что мы будем говорить на языке жестов и фырканья! — И Титул похлопал по записной книжке в заднем кармане панталон.

— Полагаю, когда кто-либо говорит абстрактно — то есть в большинстве случаев, — он на самом деле осуществляет взаимодействие с неким образом, существующим у него в голове, — сказал Даппа. — Например, вчерашней погоды сейчас с нами нет. Я не ощущаю кожей вчерашний дождь, не вижу глазами вчерашних звёзд. Когда я описываю их вам (на французском или на ка- ком-либо другом языке), я на самом деле вступаю во внутренний диалог с образом, хранящимся у меня в мозгу. Образ этот я могу затребовать, как герцог может приказать, чтобы ему принесли из мансарды ту или иную картину, и, созерцая мысленным взором, описать в любых подробностях.

— Прекрасно, что ты можешь вытащить и описать всё, что хранится в твоей мансарде, — сказал Титул. — Поэтому я могу спросить, как выглядела сегодня герцогиня Йглмская и доверять твоему ответу. Однако, поскольку ты не понимал разговора, который вёл с ней, как не понимаешь сейчас нашего, любые твои суждения о том, что произошло в Лестер-хауз, будут далеки от истинны. — Он говорил сбивчиво, не зная, как общаться с человеком, не разумеющим собственных слов.

Воспользовавшись короткой паузой, Даниель спросил:

— Как может он судить о том, чего не понимает?

Титул снова растерялся. Повисло неловкое молчание.

— Я сошлюсь на труды Спинозы, — сказал Даппа, — написавшего в своей «Этике» (хотя для меня, конечно, это всё — пустой набор звуков): «Порядок и связь идей таковы же, как порядок и связь вещей». Это означает, что если две вещи — назовём их А и Б — неким образом соотносятся, как, например, парик милорда Регби и голова милорда Регби, и в мозгу у меня существует идея парика милорда Регби, назовём её альфа, и головы милорда Регби, назовём её бета, то соотношение между альфой и бетой такое же, как между А и Б. И благодаря этому свойству разума я могу выстроить в мозгу вселенную идей, которые будут соотноситься между собой так же, как и вещи, им соответствующие; и вот я создаю целый микрокосм, ни бельмеса в нём не понимая. Некоторые идеи — впечатления, доставляемые органами чувств, как вчерашняя погода. Другие могут быть абстрактными понятиями религии, математики, философии или чего угодно — мне это, разумеется, невдомёк, поскольку для меня они — бессвязный набор галлюцинаций. Однако все они — идеи, а следовательно, обладают единой природой, все смешаны и переплавлены в одном тигле, и я могу рассуждать о теореме Пифагора или об Утрехтском мире не хуже, чем о вчерашней погоде. Для меня они ничто — как и вы, милорд Регби.

— Ясно, — неуверенно проговорил Титул, у которого глаза начали стекленеть примерно тогда, когда Даппа прибег к греческому алфавиту. — Скажи, Даппа, были на твоём корабле пираты- немцы?

— Носители верхненемецкого или Hochdeutch?Увы, среди пиратов они редки, ибо немцы боятся воды и любят порядок. На корабле преобладали голландцы, однако у них был пленник, которого держали скованным в самой нижней части трюма, баварский дипломат. Он-то и научил меня этому языку.

— Превосходно! — Титул достал записную книжку и принялся листать изрисованные странички. — Вот, Даппа, ты, наверное, не знаешь, что мы, англичане, живём на чём-то вроде песчаной отмели. Ты видел такие на своих африканских реках, только наша гораздо больше и на ней нет крокодилов… — Он продемонстрировал набросок.

— Мы называем это островом, — подсказал маркиз Равенскар.

— Есть большая-большая холодная солёная река. — Титул развёл руки. — Гораздо шире, чем от моей записной книжки до карандаша, и она отделяет нас от места, называемого Европой, где живут плохие-плохие обезьяны. В своей системе умственных идей ты можешь воображать их множеством обезьяньих стай, которые вечно швыряют друг в друга камни.

— Иногда мы пересекаем солёную реку на таких штуках, вроде выдолбленных брёвен, только гораздо больше, — вставил маркиз Равенскар, входя во вкус. — И тоже швыряем несколько камней, чтобы не разучиться.

Он подмигнул Даппе, который только яростно зыркнул в ответ.

— За большой-большой рекой живёт очень рослая и сильная горилла, белоспинный вожак, которого мы боимся.

Даппа вздохнул, чувствуя, что испытание не кончится никогда.

— Кажется, я видел его изображение на французских монетах. Его зовут Людовик.

— Да! У него больше всех бананов, больше обезьян в стаде, и он очень долго бросал в нас камни.

— Наверное, это было весьма неприятно, — проговорил Даппа без особого сочувствия.

— О да, — ответил Титул. — Но у нас есть свой вожак, огромный белоспинный самец, который очень метко бросает камни, и он несколько лун назад загнал Людовика на дерево! И теперь наша стая, здесь, на песчаной отмели, никак не решит, почитать нам нашего белоспинного самца, как бога, или бояться, как чёрта. Так вот, у нас есть большая поляна в джунглях, не очень далеко отсюда. Мы ходим туда, чтобы выразить почтение некой белоспинной самке, довольно хилой. Там мы бьём себя в грудь и швыряем друг в друга какашки!

— Фу! А я только хотел сказать, что не прочь посмотреть на вашу поляну.

— Да, зрелище неприглядное, — вставил Роджер, которому сравнение явно пришлось не по вкусу. — Но мы считаем, что лучше бросаться какашками, чем камнями.

— Вы швыряете какашки, милорд Регби? — спросил Даппа.

— Это мой хлеб! — Титул помахал записной книжкой. — А вот орудие, которым я соскребаю их с земли.

— Позвольте узнать, чем так замечательна ваша белоспинная самка, что ради её внимания вы готовы угодить под шквал экскрементов?

— У неё наша Главная палка, — объявил Титул, считая, что пояснений не требуется. — Итак, к делу. За милости старой белоспинной самки борются два стада. Вожак одного сейчас перед тобой. — Он указал на Роджера, который учтиво поклонился. — Увы, нас отогнали к краю поляны самым долгим и неослабным градом какашек за всю историю джунглей, и сильного-сильного белоспинного вожака, о котором я говорил раньше, едва не похоронили под ними. Ему пришлось бежать за холодную солёную реку в место под названием Антверпен, где он может хоть иногда спокойно посидеть и скушать банан, не рискуя получить в физиономию горсть дерьма. И мы, стадо Роджера, ужасно хотим знать, вернётся ли из-за реки наш белоспинный вожак, и если да, то когда, и не захочется ли ему в таком случае запустить в нас камнем- другим, и не точит ли он зубы на нашу Главную палку.

— А что Людовик? По-прежнему на дереве?

— Людовик наполовину спустился! А с такого расстояния, старческими глазами, он не видит, чем швыряются обезьяны: камнями или просто какашками. Так или иначе, если он решит, что мы отвлеклись, он, наглая обезьяна, быстренько слезет на землю, а мы этого не хотим.