Воспоминания писателей ХХ века (эволюция, проблематика, типология) - Татьяна Колядич

Вспоминая о своем посещении кафе "Бродячая собака", Зенкевич как бы не замечает встретившуюся ему деревянную щитообразную дверь, забитую гвоздями, и восклицает: "Черт возьми! Да здесь все по — прежнему, как будто я снова пришел сюда юношей. О, если бы можно было останавливать и переводить по черному циферблату лет золотые стрелки жизни так же легко, как стрелки карманных часов!" Зенкевич, с.446. И далее следует подробное описание кафе времен молодости автора, причем налицо своеобразная авторская интерпретация прежних отношений, некая мифологизация описываемого.

Однако, чаще мы встречаемся не с идеализированным, а с конкретным описанием, вроде следующего: "…Курицын, приютивший меня в клопиной комнатке, высматривал квартиры". Ремизов, 1, с.37.

Используя многозначность слова «клопиный», писатель одновременно изображает как пространство (небольшого размера комнату), так и его состояние (пространство населено клопами). Он также опосредованно выражает свое отношение к происходящему.

В воспоминаниях авторов, переживших, например, события гражданской войны и период разрухи в двадцатые годы мы также можем выделить "общие места", которые организуются с помощью сходных временных деталей. Мемуаристы упоминают не только клопов или вшей. Появляющиеся реалии времени связаны с другими бытовыми проблемами, поиском денег, еды и дров.

Лаконично обрисовывая события, сообщая, например, что шел "третий месяц революции", Ремизов вводит следующие временные детали: "медовые выплеши", «фифига» — "А это такое, что наседает и никуда не скроешься, так и про человека говорят: "Превратился в фигуру!", "семена революции", "веревочные туфли". Ремизов, 1, с.74, 272, 56.

З.Гиппиус вспоминает о выдаваемой по карточках вобле "Тогда царила вобла, и кажется, я до смертного часа не забуду ее пронзительный, тошный запах, подымавший голову из каждой тарелки супа, из каждой котомки прохожего". Гиппиус, с.170.

Иногда мемуаристы описывают, как вымачивали селедку. У Зенкевича, например, "Ах, господи, опять эта вонючая селедка и ни кусочка хлеба!" Зенкевич, с.451. Она выдавалась по карточкам, и если не служить, как пишет Н.Берберова "я останусь без крупы и селедки". Берберова, с.437. Таким же приметами времени становятся и "китайское мясо" (или "трупное мясо"), увеличившееся количество нищих и «барышень».

Очевидно, что соотносясь или сорасполагаясь рядом с временными подробностями, предметные детали обычно легко трансформируются, грань между отдельными видами деталей как бы стирается, становится весьма подвижной, возможен переход одного типа детали в другую, например, предметной в бытовую и временную.

Приобретая дополнительное значение, кроме прямой, предметной или образной характеристики, участвуя в обобщении, деталь переходит способствует созданию образа — символа, что расширяет ее функции в мемуарном повествовании: "Ноябрь 1918 года… огромные ярко — рыжие афиши аршинными буквами объявляют на стенах домов Невского об открытии института живого слова… в бывшем великокняжеском дворце на Дворцовой на бережной. В зале с малахитовыми колоннами и ляпис — лазуревыми вазами большой кухонный стол, наполовину покрытый красным сукном". Одоевцева, 1, с.14.

В небольшом описании с фотографической точностью переданы приметы послереволюционного времени: ярко — рыжие афиши (в тот трудный голодный год бумаги не хватало, а афиши часто писались на обоях), красный, революционный цвет сукна на столе, резко контрастируют огромный пышный зал с малахитовыми колоннами и большой кухонный стол посреди этого великолепия. Обычно подобным описаниям предшествует авторская ремарка, с помощью которой конкретизируется место и время действия, например, "летом девятнадцатого года", "это было в 1930 году".

Часто подобный (контаминационный) тип детали вводится через лексику: "Это слово «банан» в дни военного коммунизма рождено было в детдомах исключительно невинностью детского возраста на предмет обозначения небывальщины. Слыша банальные отзывы старших подростков о прелести этого экзотического фрукта, почему-то в те годы перед революцией наполнявшего рынок, младшие дети, оскорбленные вкусовым прищелкиваньем старших счастливцев, не имея надежд на проверку, решили с досадой, что банан просто ложь. Стилистически вправе взять мы обратное: ложь есть банан". Форш, с.71. Подробно описывая реакцию на услышанное слово, Форш конкретизириует описание ("почему-то в те годы перед революцией").

Иногда с помощью детали повествование одновременно локализуется не только в пространстве, но и во времени: "И я сразу все увидел, весь Большой Проспект и так далеко — до самого моря. И не узнал — Я не узнал привычную дорогу — широкая открылась моим глазам воля. Это заборы, которые теснили улицу, — не было больше заборов! садами шла моя дорога. Это моя мечта расцвела въявь садами". Ремизов, 1, с.352.

В данном описании ключевые слова выстроены парами в оппозиции "забор — сад", "дорога — улица", "теснота — воля (море)". Встречающиеся же слова «дорога», «путь» также можно встретить в ряде воспоминаний. Они не только указывают на движение или перемещение героев, трансформацию внутреннего мира, но и обозначают глубокие внутренние ассоциативные связи, выступая в качестве мифологем (мотивы поиска, странствий). _ Их можно рассмотреть и как полисемантические понятия.

Выступая в функции семантического знака и совпадая по функции с характерологической деталью, слово «дорога» становится «ключевым» и указывает на универсальное состояние человека, склонность, способность и даже необходимость его перемещения в сложном, динамичном ХХ веке.

Номинативная функция заменяется репрезентативной и даже символической. В воспоминаниях Дон Аминадо, например: "Опять это чувство железной дороги. Законная ассоциация идей. Образ Вронского, пальто на красной подкладке: испуганный, молящий, счастливый взгляд Анны: снег, буря, метелица, искры паровоза, летящие в ночь; роман, перевернувший душу, прочитанный на заре юности; смерть Анны; смерть Толстого". Возникающее автором ощущение характеризуется как "шестое чувство". Дон Аминадо, с. 88, с.6.

Появляющаяся номината «дорога» определяет возникновение универсалий, широких смысловых рядов, передаваемых через цепочку определений. Поэтому закономерным можно считать возникновение в ряде случаев библейских ассоциаций, сравнений и параллелей: "Дрожит пароход: стелет черный дым… Нарушила свой запрет и оглянулась. И вот, как жена Лота, остолбенела навеки и веки видеть буду, как тихо — тихо уходит от меня моя земля". Тэффи, с. 416.

У Ремизова образы «дороги», «пути» осложняются традиционными для русской культуры ХХ века постоянными образами «путника», «странника», что приводит к расширению семантических рядов и превращению понятийной детали в символ.

Одновременно обуславливается ее бытование в составе реминисценции. "Я стою в чистом поле — чистое поле пустыня. Я стою в чистом поле — ветер воет в пустыне". "Родина моя просторная, терпеливая и безмолвная! зацвели твои белые сугробные поля цветом алым громким. По бездорожью дремучему дорога пролегла." Или: " — Это вихрь! на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад лети т. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир." Ремизов, 1, с. с. 63–64, 64, 177–178.

Рассматривая данные слова в ряду тех мифологем, которые были обозначены нами ранее, можно говорить о расширении семантических полей. К мифологеме «дом» добавляется «даль», «дорога», «путь», таким образом пространство может расшириться до «вечности», «вселенной», «космоса».

Подобное расширение семантики конкретного понятия, усиление значения приводят к тому, что слова «даль», «дорога», «путь» становятся не просто обозначениями некиих универсалий, но и символическими знаками, важными для организации универсальной части пространства.

Сами авторы указывают на возможность трансформации конкретного впечатления и переход к более широким умозаключениям, вводя широкие параллели (например, "скифский ветер") и усиливая динамику движения. В повествовании начинают преобладать не описания (выражавшиеся ранее с помощью интонации и подбора определений), а конкретные события и монологи (иногда диалоги), построенные на глаголах, например, в основе зарисовки у Ремизова могут присутствовать глаголы — «крутит», «летит», «завьет» и заключительный, как итоговый — «перевернет».

Все вышесказанное показывает, что в структуре мемуарного повествования бытовой план можно рассматривать как первичный. Его составляющими становятся микропространство или среда обитания героя, которые по мере расширения событийного плана начинают восприниматься автором как частная интерпретация более широкого художественного мира. Персонаж включается в него по мере взросления или введения более масштабных событий, перехода автора к более пространным умозаключениям.