Непростая история - Константин Лапин

Предприимчивый Гриша успел пригласить на открытие выставки, так сказать, авансом, предпостройкома Жильцова и кое-кого из клубных работников в расчете на то, что его рисунки прямо с выставки будут приобретены для клуба строителей.

— Не напомнишь — не придут, — успокоил друга Кирилл. — А как с «Весной московской»? — Он имел в виду картину, которая понравилась ему и Лере.

— Первый тур прошла благополучно... Тьфу, тьфу, тьфу! Хоть бы Владимир Илларионович поскорее возвращался из Варшавы. У него там персональная выставка гравюр открылась. Без поддержки старика может трудненько прийтись... Послушай, как называются эти земляные столбики? — вдруг вспомнил он. — Ну, которые остаются после выемки фундамента под дом.

В прежнее время, когда выемка грунта велась лопатой, землекопы оставляли контрольные столбики нетронутой земли, так называемые целики. По ним десятник при замере работ наглядно видел, сколько грунта вынуто за день.

— Не вздумай только в свою картину вставить целичок. Тот же Борис Ковалев засмеет тебя за отсталость.

— А если я своими глазами видел этот самый целик? Знаешь, в дальнем углу участка, где глинистый грунт... Но меня не целик интересует, а человек, который сделал из глины голову Маяковского. Лопатой ли он снимал грунт или еще чем, только черты поэта схвачены точно... Самородок!

И тут же Гриша перескочил на другое: а что, если украсить стрелы башенных кранов головами жирафов или аистов из папье-маше? Затраты небольшие, зато эффект какой! Железный жираф поднимает корзину с кирпичом...

— А Драгина вырядить Серым волком, да? — в тон ему продолжил Кирилл. — А Павла Ивановича — Красной шапочкой.

Ему не терпелось поговорить о Лере, а художник, как назло, не спрашивал о ней. Кирилл осведомился о здоровье Кати.

— Здорова, что ей сделается. Лучше скажи, как наша прекрасная Лерочка доехала? — спохватился Гриша.

Кирилл рассказал о странном молчании девушки.

— Когда моя Катька прохлаждалась в санатории полиграфистов, она вовсе три недели молчала. Вдобавок мне стало известно, что в той же партии отдыхает ее завцехом, препротивный тип, ухаживавший за Катей до меня. Что делаю я? Лечу в Сочи и навожу порядочек. — Он крутнул воображаемый ус. — Слава богу, мы не в онегинские времена живем, в нашем распоряжении передовая отечественная техника.

— Ты, Гриша, представитель свободной профессии.

— А до какого числа у тебя бюллетень?

Узнав, что бюллетень продлен до субботы, а Лерины родители живут под Харьковом, художник стал убеждать друга лететь немедленно. До Харькова каких-нибудь три часа лету, за сутки можно обернуться! На Леру и на ее родных его прилет, несомненно, произвел бы самое благоприятное впечатление.

— А деньги? По бюллетеню гроши причитаются: я ж без году неделю работаю. Вот и тебе долг еще не вернул...

— О долге забудь, но что касается новых ссуд, то... — И Гриша вывернул пустые карманы.

Нужную сумму в тот же вечер привез Лешка, которому позвонил художник. Назвав Кирилла влюбленным идиотом, а Гришу — авиасводником, пловец тем не менее снял со сберкнижки часть «неприкосновенной» суммы, которую копил на «Москвич».

Всю ночь Кирилл проворочался без сна, обдумывая план отлета. Рука, кажется, больше не болела, С утра пораньше он помчался в городскую контору Аэрофлота, сказав дома, что идет на перевязку. Билетов на ближайшие самолеты не было, кассирша посоветовала ехать прямо в аэропорт.

— Перед вылетом остаются места по броне.

Он отправился в ювелирный магазин, у витрины которого стоял когда-то с Лерой: колечко с аметистом, к счастью, не продано.

Дневная почта не принесла ничего нового. А вечером Кирилл тайком вышел из дому, оставив записку Варе.

В кассе аэропорта билетов на вечерний самолет пока что не было: бронь еще не снимали.

Прохаживаясь по залу ожидания, наполненному деловитыми, озабоченными или равнодушными ко всему пассажирами, прислушиваясь, как диспетчер в третий раз приглашает по радио какого-то гражданина Сизова, отлетающего в Хабаровск, занять место в самолете «ТУ-104», Кирилл все больше чувствовал себя «не в своей тарелке». Здесь, в деловой атмосфере аэропорта, его тщательно продуманный план казался просто глупым. Домой могут позвонить с работы, его решит проведать кто-нибудь из сотрудников — что они подумают о коллеге-летуне? Ведь приходил же без предупреждения Борис Ковалев. О матери он старался не вспоминать. Хоть бы Варя, предупрежденная запиской, успокоила ее.

Не выдержав, он позвонил домой. Подошедшая к телефону Варя напустилась на брата. Очень хорошо, что он еще не улетел, пусть немедленно, сию же минуту возвращается домой, не то она позовет к телефону мать. Варя и слушать не хотела возражений. Пусть он сразу садится в автобус и едет домой, если здоровье мамы хоть немного беспокоит его. Нет, пока ничего не случилось, мама еще не знает, куда собрался ее легкомысленный сынок. Но неужели он такое чудовище, что не понимает, как все это может на нее подействовать?

— Подожди минутку, стучат! — другим голосом сказала Варя. — Я открою дверь.

Он решил, что она пошла за матерью, сердце билось так, что стук отдавался в трубке. Но вот Варя радостно прокричала:

— Почту принесли. Тебе, дураку, письмо и открытка... Штамп посмотреть?.. «Слободка, Харьк. обл.». Доволен, дурень?

В стеклянную дверцу телефона-автомата Кирилл увидел остановившийся у подъезда аэропорта рейсовый автобус, ехавший в Москву, и выбежал на улицу.

Ничего особенного не было в Лерином письме — двух страничках почтовой бумаги, исписанных крупным, размашистым почерком. Почему же Кирилл перечитывал эти листки снова и снова, даже захватил с собой на работу?

— Ня верь, ня верь, молодой человек, тому, что девки пишут, — сказал Драгин, застав его с письмом в руке за штабелем кирпича. — Все равно омманут!

Кирилл усмехнулся: «Что ты, папаша, в этом смыслишь?»

Она не написала сразу по приезде потому, что надо было обегать все любимые места, повидать стольких людей. Как здесь хорошо: все цветет, над жнивьем летят паутинки, на заре выпадают обильные росы («я бессильна описать такую красотищу, тут стихи нужны»). Родители рады ей, восхищаются ее видом («платье тоже сыграло свою роль»). А уж как завидуют ее подружки рассказам о Москве, о художниках и поэтах («хотя поэт у меня один — ты!»). Его письмо, пришедшее неожиданно быстро («спасибо за него, милый!»), усовестило ее. Кстати, родители заинтересовались: кто это так быстро по ней соскучился? Пришлось объявить: жених («ты не возражаешь?»).

Это место письма неизменно раздвигало его губы в улыбке, один раз, не удержавшись, он даже поцеловал бумагу, к которой прикасалась ее рука... И он мог не верить ей, своей невесте?! Однако в поэме он оставит все как написано, — без конфликта нельзя! Да и сколько можно переделывать вещь!

Лера обещала писать часто и подробно, но снова замолчала. А затем пришло письмо, поразившее Кирилла своим уныло-безнадежным тоном. Если б у нее были лишние деньги, писала Лера, она бы уехала куда-нибудь к морю, как это делают другие. Все вокруг серо, неинтересно, до тошноты знакомо. Лишь первые дни ее могло развлечь общество подруг, но в общем они такие безнадежные провинциалки. По вечерам идти некуда, не в городской же сад, где на сколоченной из досок площадке танцуют первобытные мазурки... А ночью в доме закрыты ставни, душно, не спится от дум. В свое учреждение она больше не вернется, это пройденный этап жизни. Но куда идти, что делать? «Ах, если бы ты знал, Кирилл, как мне тошно — ты бы прилетел на крыльях».

В краткой приписке, которую он сначала не заметил, сообщалось: через Слободку, по пути на юг, проехали Одинцов с невестой и незнакомой Лере супружеской парой. Она проболтала около часу с Виктором Алексеевичем, чинившим машину...

Что ж, причина перемены ее настроения ясна. И надо ж было случиться, что Лера оказалась на шоссе именно в ту минуту, когда сломалась проезжавшая мимо машина Одинцова! Не сговорились же они о встрече заранее?!

Кирилл ответил довольно сдержанно. Ему понятно, что происходит с Лерой, но пусть она потерпит до Москвы. Он делает кое-что для их общего будущего. Что касается Одинцова, то он многое порасскажет о нем при личной встрече.

О том, чтобы бросить работу и мчаться к ней, Кирилл не мог теперь и помыслить. Сотрудники рассказали, что во время его болезни Павел Иванович засиживался в отделе до глубокой ночи, сам брался за рейсфедер. А как схватилась за сердце мать, услышав от Вари о его сумасбродном и, к счастью, неосуществленном плане! Так плохо, как в эту осень, Антонина Ивановна никогда не выглядела, у нее было усталое, с нездоровым, восковым оттенком лицо. Вот кому нужен отдых!

Как важно, чтобы поэму поскорее приняли и напечатали. Во всех отношениях важно. Но именно в этом, в главном, как ему казалось, пункте Кирилла ждало горькое разочарование.