Отдай мне мужа! - Светлана Демидова

Я плохо помню себя без Лизы. Я познакомился с ней у деда-художника. Мне было тогда всего десять лет. Я зашел к родителям отца просто так. Мы жили на соседних улицах, и я часто приходил к бабуле, чтобы поесть ее замечательных блинчиков. В тот раз я тоже пришел ради них. Пока бабушка замешивала тесто и пекла, я прошел к деду в мастерскую. Он работал. В основном дед писал пейзажи Машука, пятигорского «Цветника», Медовых водопадов и других туристически доминантных мест Минеральных Вод. Портреты ему давались плохо. Меня он так ни разу и не смог написать. То есть он пытался, и нам всем даже казалось, что получается неплохо, но дед каждый раз был чем-то недоволен и забеливал холст. Думаю, моя недописанная рожица до сих пор таится под некоторыми пейзажами, что сейчас висят в музее Пятигорска.

В тот день дед писал портрет девочки. Она сидела на стуле, уронив в подол простенького светлого платья руку с зажатым в ней апельсином, и вся была облита солнцем, струящимся в окно, с которого бабушка сняла занавеску, чтобы постирать. Легкие волосы девочки золотились, а нежный профиль был будто обведен сверкающим солнечным ободком. У меня аж дух захватило от красоты этой картины. Я онемело простоял за спиной деда до тех пор, пока не явилась бабуля и не прекратила сеанс. Потом мы вчетвером пили чай с бабушкиными блинчиками. Девочка была соседской Лизой, и я никак не мог понять, почему никогда раньше не замечал, как она хороша. Возможно, художникам более, чем другим, дано умение разглядеть необычное и прекрасное в обыденном. Может быть, кстати, они так требовательны к себе именно потому, что видят, сколь несовершенны их творения по сравнению с поразившей сердце красотой. Лизин портрет тоже так и не был до конца дописан.

Эта девочка, после сеанса уплетающая блинчики на бабушкиной кухне, занавешенной от слепящего солнечного света, наверно, была уже такой, какой я привык ее видеть, но с того дня для меня она навсегда осталась несущей солнце золотоволосой красавицей. При этом Лиза не была яркой, но я знал: таким образом Провидение защищает ее ото всех других. Только со мной она превращается в настоящую сказочную Золотовласку. Лиза – моя!

После этой встречи в мастерской деда для меня уже больше никогда не существовало других девочек, девушек, женщин… Только Лиза. Она тоже смотрела лишь на меня. В десятилетнем возрасте мы выбрали друг друга на всю жизнь. То есть мы так думали, что на всю… Лизина жизнь оказалась слишком коротка…

Наверно, если бы можно было, мы поженились бы уже классе в девятом. Нам было по пятнадцать, когда между нами произошла первая близость. Сейчас мне удивительно, что не раньше, слишком сильно было наше родство. Общность интересов, душевная близость самым естественным образом перетекли в близость физическую. Нам не было ни неловко, ни стыдно. У нас сразу все получилось, поскольку не получиться и не могло: мы были созданы друг для друга. Конечно, приходилось таиться от родителей, поскольку нашей такой ранней связи они бы не одобрили. Но мы жили в теплом краю, и недостатка в укромных метах у нас не было. О том, каким образом Лизе удалось избежать беременности, мы оба потом ломали головы. Нам даже в ум не приходило предохраняться. Но даже если бы пришло, думаю, мы этого делать не стали бы. Никакие лишние манипуляции не должны были нам мешать. Суть нашей любви друг к другу, возможно, была как раз в естественности всего того, что между нами происходило. Никакой натуги, никакой оглядки на то, что правильно, а что нет, только счастье обладания друг другом в той полной мере, какая предназначена природой. Игнат родился у нас только после свадьбы, – в том, что мы поженимся, никто из нашего окружения не сомневался. Сама свадьба как торжество нам с Лизой абсолютно не была нужна, но мы уступили нашим матерям, которые непременно хотели видеть Лизу в белом платье с фатой, а меня – в строгом темном костюме. Праздновать юридически оформленный брак нам было очень скучно: мы ведь и без печатей в паспортах фактически уже давно были мужем и женой. Поздравления и особенно наставления бывалых супругов смешили, поскольку мы давно уже приспособились друг к другу и не мыслили раздельного существования.

Возможно, такое положение вещей ненормально. Сколько бы я ни видел брачных союзов, ни один не был похож на наш. Абсолютно все мои друзья без конца бранились со своими женами, расходились, сходились и регулярно изменяли им, чаще охотно, а иногда назло или от нечего делать. Мне никогда не хотелось прикоснуться к другой женщине. Меня пытались высмеивать, подначивать, искушать, но моя верность жене не была искусственной, а потому с ней ничего нельзя было поделать. Тот единственный случай с журналисткой Ольгой я сбрасываю со счетов как не определяющий. Искушенная женщина воспользовалась хорошо выпившим провинциалом – и только. В конце концов друзья оставили меня в покое со своими подначками и даже, как мне казалось, завидовали. Потом нам с Лизой довелось познакомиться с супругами Караянами, отношения между которыми были очень похожи на наши. Возможно, именно поэтому наши семьи так крепко подружились. Нас четверых связывала самая настоящая теплая дружба, никто никогда не смотрел на чужого супруга или супругу с вожделением или интересом. Для Жорика главной женщиной его жизни была Карина, для меня – моя Лиза. Но даже Жорик иногда посмеивался над нашими трепетными отношениями и убеждал, что давно уже пора, как он выражался, охолонуть и дать друг другу больше свободы. Вовсе не для того, чтобы завести связи на стороне, а чтобы жить полнее и интереснее. А мы, будто предчувствуя, что не так уж много времени нам отмерено, не желали ничего более полного, чем наша любовь.

Возможно, Лиза действительно предчувствовала нависшую мрачной грозовой тучей беду. Может, именно с этим предчувствием связана иллюминация, которую она каждый раз устраивала в квартире с наступлением сумерек. Она постоянно ждала надвигающегося несчастья, но не могла предвидеть, с какой стороны его следует ждать. Та гостиная в чужой квартире, где оборвалась ее жизнь, тоже была залита электрическим светом, раздробленным и многократно усиленным гранями сверкающих антикварных посудин. В этот свет и сверкание безжалостным диссонансом врывалась почерневшая, мертвая орхидея, в горшок с которой я бросил кубики льда, когда Ева выпила виски, не дождавшись меня из кухни. Обе женщины, обездвиженно лежащие среди этого блеска, казались сказочными мертвыми царевнами. Только вот Лизу мой поцелуй не смог разбудить.

После похорон жены мне казалось, что моя жизнь кончена. Я не мог простить себе смерти Лизы. Из-за моего, как я сейчас это понимаю, больного самолюбия и эгоистичных устремлений мы поехали в Петербург. Столичный город казался мне самой подходящей стартовой площадкой для такого многообещающего журналиста, каким я себя считал. Мне надо было хранить то, что у меня было ценного: семью, Лизу, а я целиком отдался работе – интересовался сомнительными успехами в деле расширения горизонтов собственной деятельности. То, что я считал преступной успокоенностью и самодовольством, на самом деле было простым и незамысловатым человеческим счастьем, которое я не сумел распознать. Мне делалось до горечи стыдно, когда я вспоминал, с каким мрачным настроением в ту страшную предновогоднюю ночь я ехал из редакции домой. Я был раздражен и обессилен тем, что не успел сделать статью такой бескомпромиссно разящей, какой намеревался, и вынужден был сдать ее редактору в сильно выхолощенном виде. Мне надо было бы радоваться предстоящему празднику, тому, что меня ждут замечательные друзья Караяны, любимые Лиза и Игнат, а я красиво страдал неудовлетворенностью и предавался самой черной меланхолии. Помню, что как раз тогда, уже по пути к Караянам, я наконец нашел для своего состояния, как мне тогда показалось, очень точное определение – духовная клаустрофобия. Я даже прикинул, что в следующую статью непременно вставлю это нестандартное словосочетание. Если бы я думал о другом, об Игнаше и Лизе, если бы радовался предстоящей встрече Нового года в хорошей компании, возможно, я был бы внимательней на дороге, и меня не занесло бы на питерскую окраину, где случилось то кошмарное происшествие.