Невероятная история Макса Тиволи - Эндрю Шон Грир

Можно ли простить себе такое? Родители так заботятся о нас, когда мы еще маленькие, пытаются не упустить нашего первого крика, первого шага, первого слова, не спускают с нас глаз. А мы за ними совсем не приглядываем. Конец жизни они встречают в одиночестве — даже те, кто живет вместе с нами, они тоже умирают одни. Крайне редко нам удается застать их собственный рубеж: последний крик боли, пока не подействовал морфий, последний шаг, пока болезнь не приковала к кровати, последнее слово, пока на их уста не легла печать.

Я до сих пор помню, как в груди у меня все оборвалось, я был готов разнести весь мир, продать все свои косточки, лишь бы вернуть маму, ведь она относилась ко мне как к ребенку, хотя никогда не видела меня в образе мальчика.

Смерть матери окончательно свела меня с ума. Я ушел на фронт, и только через два года армия вернула меня в Америку — дабы поместить в психиатрическую лечебницу для ветеранов под названием «Голдфорест-хаус». Пожалуй, тот уголок был для меня самым уютным на всей планете. Больные звали меня «стариком» и без колебаний верили каждому моему слову, правда, доктора не разделяли их точки зрения и вернули меня во внешний мир. Благодаря папиному везению я наконец сумел отправиться в путешествие, однако быстро соскучился и вновь приехал в родную страну. Я изо всех сил подражал девятнадцатилетним и поступил в университет на Род-Айленде, но счел его никудышным и запущенным — меня дважды наказывали за отказ отзываться на кличку новичка, — и я был исключен. После чего вернулся в Сан-Франциско и снял комнату в дешевом меблированном доме, где никому до меня не было дела. Я молодел, волосы светлели, а сердце все не заживало. Лишившееся плавников чудовище, лежащее на дне черного озера и ожидающее своего смертного часа, — таким меня нашел Хьюго в 1929 году.

Бедный Хьюго, ему выпало пробираться по улице, заваленной мусором и обрывками газет, потому что я осел в Вудвордс-гарден, расположенном, как и следовало ожидать, в ирландском районе, там, где раньше находилась моя детская площадка. Здесь не осталось ничего — ни домиков, ни газонов, — взору открывался лишь пустырь, утыканный меблированными домами, забегаловками, в которых не подавался бренди, одним подпольным кабаком, более вольно трактовавшим закон, прачечной, приютившейся на отшибе, и стайкой такси, набитых пассажирами, спешившими на матч в Олдрэк-парк. Я поселился здесь, поскольку снова хотел побывать на старой деревянной арене, где когда-то Джим Порванный Нос забирался на шест ради арахиса и, к моей радости, почесывал свою грязную шкуру. Порой в послевоенных снах мне казалось, что это я, а не Джим вышел тем утром из клетки навстречу немцу с ружьем.

— Макс! — окликнули меня из-за двери, и после неразборчивого бормотания послышался звон ключей, означавший, что в костлявой груди моей домовладелицы — миссис Коннор — не было места сердцу: она предала меня.

Тихий стук, скрип двери. Бормотание (видимо, обсуждалось вознаграждение) и звон опрокинутых бутылок — нет-нет, все не так плохо, как вы подумали. Я содержал свою берлогу в чистоте; единственный джин, имевшийся в доме, теплый, словно котенок, спал рядом со мной, пока я разгадывал кроссворд. Тем утром я выпил его из кофейной чашки, стоявшей на столе; а вообще я чистюля. Раздался топот, и вошел мой лучший друг.

— Ну, хоть не умер, — сказал Хьюго, худой и лысый, облаченный в длинное твидовое пальто.

— Убирайся, Хьюго.

Он подошел поближе.

— Я, право слово, думал, что все эти путешествия, и турки в первую очередь, окончательно тебя добьют. Думал, тебя пристрелят, но, судя по всему, ты решил умереть здесь.

— Точно.

— Макс, не дури.

— Убирайся. Я жду девушку.

— Да ну?

Я не лгал. Не ревнуй, Элис, я встретил милую девушку, мы подружились, она оказалась на удивление умной и опрятной, с потрясающими ногами и кошачьим смехом. Я придумаю ей имя, хоть и уверен, что она неживая; несмотря на ее обаяние, голова периодически падала с плеч, а на ступнях виднелись татуировки. Сабина любила заходить к полудню и помогать мне с кроссвордом, а иногда вытаскивала меня из кровати, чтобы потанцевать. Однако, как правило, к двум часам дня она заводила рассказ о родителях (насколько я понял, Сабина разбила сердце своему богатому отцу и была вынуждена уйти из дома и искать работу). Затем она пропадала на несколько дней, иногда на неделю. Я давал ей немного денег. Она была молода и не верила в мой истинный возраст.

— Ха! Да ты же почти ребенок! — хрипло вскрикивала она и доставала сигарету. — Меня впору арестовывать за совращение малолетних, крошка!

Сабина не любила меня. Она слишком опустилась.

— Думаю, тебе она понравится, — сказал я.

Мой друг хмыкнул и плюхнулся на кровать. В окно залетали веселые возгласы с улицы. В Олдрэк-парке играли «Сиэлс».

— Угости джином, — попросил Хьюго.

— Это кофе. Держи бутылку.

Хьюго сбросил ботинки и глотнул из горлышка.

Половина оставшейся рыжей шевелюры поседела и никак не сочеталась с его бледным лицом, и все же Хьюго повезло: поскольку он родился далеко не красавцем и без ярких черт лица, время почти не изменило его. В красивых людях мы ценим кожу и глаза, а поэтому, встречаясь лет в шестьдесят, поражаемся их дряхлости. Хьюго не принадлежал к этому типу людей. Рисунок линий на лбу моего друга остался таким же, как и прежде, задумчивое чмоканье губ раздражало, как и в детстве, хотя его губы становились тоньше с каждым днем. Хотя бы к тем, кто лишен любви, время относится снисходительно.

— Где ты все это достал? — спросил он, возвращая бутылку.

— Сам смешал. Картофельный спирт от бутлегера, продается в жестянках. Полтора галлона дистиллированной воды, ягоды можжевельника и секретный ингредиент. Ладно-ладно, имбирь. Дать коктейлю настояться. Вот и весь мой скромный рецепт.

— Брр, ужас.

— Да уж, не то слово. Кстати, я поведаю тебе замечательную историю.

Хьюго меня не слушал.

— А я вышел на пенсию, Макс.

— Спятил? Ты же совсем молодой.

— Да не очень-то. Я покончил с прошлым. После смерти Бобби Абигейл ушла к матери, и слава богу. Меня больше ничего не держит. Хочу завести ферму где-нибудь на севере. Буду разводить кур. По-моему, мило.

— Кур? Ничего себе.

— Мы столько лет не виделись, Макс.

— Точно.

— Мэри умерла, — добавил Хьюго.

— Старушка Мэри?

— Мадам Дюпон собственной персоной.

— А мне и в голову не приходило. Ну конечно, она уже мертва.

— Да, говорят, она дожила до восьмидесяти.

— Сама она всегда заявляла, что ей шестьдесят четыре.

— Славная старушка Мэри.

— Знаешь, что она мне сказала? — вспомнил я и попытался изобразить ее квакающий голос. — «Я считала время беспристрастным». Вот так-то.

— По отношению к ней уж точно. Давай-ка вытащим тебя отсюда.

Из соседней комнаты доносился чей-то приглушенный разговор, вдруг скрипнул стул, и речь перетекла в яростный спор двух низких неразборчивых голосов, затем неожиданно пререкания затихли и речь снова напомнила плавное журчание воды. Мы с Хьюго поболтали о прежних временах и произошедших переменах.

— У меня для тебя припасена чудесная история, — сказал я. — О девушке, которую я встретил в Испании. Ни за что не поверишь.

— Посмотрим. Рассказывай.

— Я увидел ее в маленькой деревушке. Совсем крохотной, я там остановился на ночлег. В местном баре, оборудованном на американский лад, не было никого, кроме той девчушки. Смуглой, с косичками и клубничными губками. Ей и лет-то было не больше двенадцати. — Давно ты ее встретил?

— Да. Представляешь, всего двенадцать — и уже пила какой-то коктейль в баре. Знаешь, что я подумал?

— Что?

— Она посмотрела на меня. Эдаким оценивающим взглядом, не шлюхи, но взрослой женщины. И я подумал: она такая же, как и я.

— Макс…

— Нет, правда, я решил, будто встретил еще одного человека с такой же болезнью. Ее взгляд, это невозможно описать, в ее глазах темнело крохотное пятнышко ненависти. Думаю, она поняла, кто я. Уверен. Ей должно быть не меньше шестидесяти.

— Ты заговорил с ней?

— Попробовал. Не поверишь, она купила мне выпивку. Однако я не говорил ни на ее наречии, ни вообще по-испански, а она не понимала английский. Бармен обходился с ней приветливо, с уважением, но будто боялся ее. Наверное, в том городке знали ее историю, скорее всего, люди видели, как она молодела. Может даже, девушка слыла местной ведьмой. Ну, вроде меня, только ведьма. Она все смотрела печальными глазами, словно хотела сказать: «Не повторяй мой путь, не повторяй мой путь».

— Ну, я даже не знаю.

— Мы выпили несколько стаканов, а потом она что-то пробормотала. Думаю, хотела подняться в мой номер. Мне было так жаль ее, ведь я стоял перед ней, внешне — молодой человек, а в ее годы, кто знает, когда у нее в последний раз был мужчина и будет ли впредь. Кто полюбит ведьму в суеверной католической деревеньке? Неужели со мной произойдет то же самое?