Что я видел. Эссе и памфлеты - Виктор Гюго

Чем больше споров, тем больше выдумок и тем больше помех. Это будет мирное царствование неоспоримого. Законы не будут создавать, их будут констатировать. Законы станут аксиомами, не будут ставить на голосование вопрос о том, равно ли два и два четырем, бином Ньютона не зависит от большинства, существует социальная геометрия. Управлять будут в соответствии с очевидностью. Кодекс будет честным, прямым, ясным. Не напрасно честность называют добродетелью. Эта непреклонность является частью свободы; она вовсе не исключает вдохновения, чьи дуновения и лучи такие же прямые. У человечества есть два полюса – правда и красота; одна будет управлять им с помощью точности, другая – идеала. Благодаря просвещению, заменившему войну, всеобщее одобрение достигнет той степени рассудительности, что станет возможным разумный выбор. Вместо парламента будет постоянное собрание умных людей; Институт Франции1 будет сенатом. У Конвента, когда он создавал Институт, было смутное, но глубокое видение будущего.

Это общество будущего будет прекрасным и спокойным. За битвами последуют открытия; народы больше не будут стремиться к завоеваниям, они вырастут и просветятся; больше не будет воителей, будут трудящиеся; будут открывать, строить, изобретать; убивать больше не будет почетно. Это будет замена убийц на созидателей. Цивилизации действия придет на смену цивилизация мысли; общественная жизнь будет состоять в изучении правды и созидании прекрасного; родятся шедевры; Илиада будет волновать больше, чем Аустерлиц. Границы сотрутся под светом разума. Греция была слишком мала, если наложить на Грецию наш Финистер2, он покроет ее. Греция была великой благодаря Гомеру, Эсхилу, Фидию и Сократу. Эти четыре человека – четыре мира. Они были у Греции; отсюда ее величие. Сила народа измеряется его блеском. Сибирь, этот гигант, не более чем карлик; колоссальная Африка едва существует. Один лишь город, Рим, был равен миру; тот, кто говорил с ним, говорил со всей землей. Urbi et orbi.[65]

Франция обладает этим величием, и будет обладать им все в большей и большей степени. До того, что ей суждено умереть, но умереть, как боги, преобразившись. Франция превратится в Европу. Некоторые народы в конце концов облагораживаются, как Геркулес, или возносятся, как Иисус Христос. Можно было бы сказать, что в какой-то момент народ входит в созвездие; другие народы, звезды второй величины, группируются вокруг него, именно так Афины, Рим и Париж стали плеядами. Законы безмерны. Греция преобразилась и стала языческим миром; Рим преобразился и стал христианским миром; Франция преобразится и станет миром человеческим. Французскую революцию назовут эволюцией народов. Почему? Потому что Франция этого заслуживает; потому что она лишена эгоизма, потому что она трудится не для себя одной, потому что она порождает всеобщую надежду, потому что она воплощает всю добрую волю человечества, потому что там, где другие нации всего лишь сестры, она – мать. Это материнское чувство благородной Франции проявляется во всех социальных процессах нашего времени; другие страны поверяют ей свои несчастья, она делится с ними идеями. Ее революция не локальная, она всеобщая; она не имеет границ, она бесконечна. Франция во всех областях человеческой деятельности возрождает изначальное, истинное. В философии она восстанавливает логику, в искусстве – природу, в законе – право.

Закончена ли эта работа? Разумеется, нет. Мы еще только смутно предвидим далекое светлое будущее.

Пока мы сражаемся.

Это тяжелая борьба.

С одной стороны – идеал, с другой – незавершенность.

Прежде чем идти дальше, проясним то, что мы собираемся сказать.

Жизнь и право – один и тот же процесс. Они очень тесно связаны между собой.

Бросьте взгляд на вызванные к жизни существа, величина права тождественна величине жизни.

Отсюда проистекает вся значимость вопросов, связанных с понятием права.

II

Право и закон – таковы две эти силы; их согласованность порождает порядок, противоречие – катастрофы. Право говорит и повелевает с вершины истины, закон отвечает из глубины реальности; право приводится в движение тем, что правильно, закон – тем, что возможно; право принадлежит Богу, закон – Земле. Таким образом, свобода – это право, общество – это закон. Отсюда две трибуны: на одной из них находятся люди идеи, на другой – люди дела; одна абсолютна, другая относительна. Первая из этих трибун необходима, вторая – полезна. Сознание перетекает с одной на другую. Между этими двумя силами еще не установилась гармония, одна незыблема, другая изменчива, одна спокойная, другая страстная. Закон проистекает из права, но как река проистекает из источника, принимая все изгибы и примеси рек. Часто практика вступает в противоречие с правилом, следствие нарушает принцип, результат не повинуется причине; таково неизбежное человеческое положение. Право постоянно спорит с законом; и их часто бурные споры порождают то тьму, то свет. На современном парламентском языке можно было бы сказать: право – это верхняя палата, закон – нижняя.

Неприкосновенность человеческой жизни, свобода, мир, ничего нерасторжимого, ничего бесповоротного, ничего непоправимого; таково право.

Эшафот, меч и скипетр, война, все виды гнета, от брака без развода в семье до осадного положения в городе; таков закон.

Право: приезжать и уезжать, покупать, продавать, обменивать.

Закон: таможня, пошлина, граница.

Право: обязательное бесплатное образование, не наносящее ущерб убеждениям человека, заложенным в ребенке, то есть светское образование.

Закон: монахи, преподающие в церковной школе.

Право: свобода вероисповедания.

Закон: государственная религия.

Всеобщее избирательное право, всеобщий суд присяжных – это право; ограниченное избирательное право, выборочный суд присяжных – это закон.

Судебное постановление – это закон; правосудие – это право.

Почувствуйте разницу.

Закон подвижен, он – паводок, во время которого вода, часто мутная, затопляет случайные постройки; но право непотопляемо.

Чтобы все было спасено, достаточно, чтобы закон держался на поверхности сознания.

Невозможно утопить Бога.

Твердость права против упорства закона; отсюда проистекают все социальные волнения.

Случаю было угодно (но существует ли случай?), чтобы первыми политическими словами, которые пишущий эти строки произнес в качестве лица официального3, были сначала слова, сказанные в Институте Франции в защиту права, а затем – в Палате пэров против закона, причем и те и другие возымели действие.

2 июня 1841 года на заседании во Французской академии он восславил сопротивление, оказанное империи; 12 июня 1847 года он просил палату пэров о возвращении во Францию изгнанной семьи Бонапарта.

Так в первом случае он защищал свободу, то есть право; а во втором он возвысил голос против проскрипций, то есть против закона.

С тех пор одной из формул его общественной жизни была: Pro jure contra legem.[66]

Его совесть предписала ему во время исполнения его функций законодателя постоянное и непрерывное сопоставление закона, который творят люди, с правом, которое творит людей.

Повиноваться своей совести – его правило, правило, которое не допускает исключений.

Верность этому правилу – вот что он утверждает, вот что вы найдете в этих трех томах: До изгнания, Во время изгнания, После изгнания.

III

Для него, он заявляет об этом, ибо каждый ум должен честно указать свою отправную точку, высшим выражением права является свобода.

Республиканская формула прекрасно осознала, что она говорила и что делала; градация социальной аксиомы безупречна. Свобода, равенство, братство. Ничего не прибавить, не убавить. Это три высших ступени. Свобода – это право, равенство – это действие, братство – это долг. В этом весь человек.

Мы братья по жизни, равны по рождению и смерти, свободны душой.

Уберите душу, не будет больше свободы.

Материализм – вспомогательный механизм деспотизма.

Заметим мимоходом, что на некоторые умы, среди которых есть даже возвышенные и благородные, материализм оказывает освобождающее действие.

Странное и грустное противоречие свойственно человеческому разуму: смутное желание расширить горизонт. Только иногда то, что принимают за расширение, оказывается сужением.

Установим, не порицая их, эти искренние заблуждения. Не был ли им подвержен на протяжении первых сорока лет своей жизни сам автор этих строк, будучи жертвой опасной, то поднимающейся, то идущей на спад борьбы идей?

Он пытался подняться. Если у него есть какая-то заслуга, то именно эта.

Отсюда его жизненные испытания. Всегда и во всем спуск легок, подъем суров. Легче быть Сийесом, чем Кондорсе4. Бесчестье – это просто, что делает его привлекательным для некоторых душ.