Пока горит огонь (сборник) - Ольга Покровская

– Помнишь Веру Голубеву? – спросил Олег. – Ага, я вижу, помнишь. Это хорошо.

Он нажал на спуск. В ночной тишине раздался глухой хлопок – пистолет был с глушителем. На месте головы парня образовалось кровавое месиво. Куски мозга разбросало по окровавленной подушке.

Третьего он дождался в подъезде. Тот начал было сопротивляться, попытался заорать, и Олег набросился на него, придавил к полу, сжал на горле трепыхающейся гнилой массы твердые пальцы. В этот раз пистолет не понадобился, он задушил врага, в руках остался отдающий селедкой клок волос бандита.

Баркова – главного виновника смерти Голубевых – он приберег напоследок. Испытывал тяжелую кровавую радость, представляя, как дергается его враг, ожидая неминуемой смерти. Он надеялся, что Барков догадался, кто и почему отправил на тот свет его людей, и знает, каждую секунду своей прогоркшей жизни знает, что возмездие неминуемо.

Олег не сомневался, что сможет проникнуть в дом к бандиту – сам же разрабатывал для него систему охраны, знал, где есть «дыры». Он долго готовился к этому дню – дню, когда придет решающий, заключительный этап этой войны. Он и ждал его наступления, и боялся. Боялся, что вместо удовлетворения от сделанного ощутит пустоту, кромешную пустоту, образовавшуюся внутри после потери любимой, пустоту, которую сейчас ему удавалось заполнить жаждой мести. И, чтобы не бояться этого, не столкнуться со смертельным ужасом снова, решил, что последний патрон прибережет для себя. Выполнит свой долг – и оборвет ставшую ненужной, бессмысленной жизнь.

С тем настроем и шел к Баркову темной влажной сентябрьской ночью, перебирался через забор в том месте, что попадало в слепую зону камер наблюдения. Он не успел ничего понять, спрыгнул на землю – и тут же был свален с ног мощным ударом. Люди в форме навалились на него, обезоружили, выкрутили руки. Удары сыпались на него – тяжелые ботинки вонзались под ребра, дубинки молотили по спине, по голове. Тело вспухало болью, во рту металлически плескалась кровь. Во вспыхнувшем внезапно белом свете прожекторов он разглядел среди склонившихся над ним потных милицейских рож пакостную, ухмыляющуюся физиономию хорька. Потом его подняли с земли, запихнули в автозак – и все было кончено.

В камере его больше не трогали. На нем словно лежала печать прокаженного. Люди вокруг даже здесь оставались озабоченными своей дальнейшей судьбой. Кто надеялся выйти на свободу, кто заранее пытался завести полезные контакты для лагеря, кто повышал свой авторитет, он же был безразличен ко всему, двигающийся мертвец, зомби. Уголовники чувствовали это в нем и не пытались задирать – неинтересно было. Блатной народ подсознательно боялся того смертельного холода, который от него исходил.

Потом был суд. Его в наручниках вывели в зал, лязгнули решетки клетки, в которой ему предстояло просидеть все слушания. В центре зала, на подиуме, расселись трое судей. Слева помещались адвокаты – тот, плешивый, от него отказался, назначили нового, толстяка с обвисшими дряблыми брылями. Скамьи были заняты представителями прессы. У него в глазах слепило от вспышек фотоаппаратов. Какая-то шустрая журналистка в кепке изловчилась в перерыве протиснуться к его клетке и сунуть ему микрофон:

– Что вы чувствуете сейчас? Раскаиваетесь ли в том, что совершили убийство трех человек?

Он не стал отвечать, отвернулся.

На все вопросы, которые ему задавали в ходе заседаний, он молчал. Не назвал ни одного имени, отрицал любые связи с преступной группировкой. На вопрос, раскаивается ли он в содеянном, он ответил:

– Я раскаиваюсь только в том, что не сумел довести до конца задуманное и покарать своего главного врага. Пусть он сдохнет!

В конце концов, разъярившись от его упертости, судья вынес приговор – 25 лет особо строгого режима.

Из Бутырки, где он ждал этапа, Олега как особо опасного преступника переправили в Соликамск самолетом.

В «Белом лебеде» – легендарной колонии особого и строго режима под Соликамском – он оказался уже весной. Невозможно было поверить, что Веры нет уже полгода, а он до сих пор жив. Ведь в первый момент казалось, не сможет без нее, каждый вздох приносил невыносимую боль, бередил грудную клетку. Неужели человек привыкает ко всему – даже к бессмыслице собственной жизни?

Колония размещалась в комплексе старинных каменных белых зданий. Во дворе стоял памятник белым лебедям – может, от этой глупой сентиментальной каменюки тюрьма и получила свое название? Территория обнесена была глухим забором, стены в трехместной камере, куда его поместили, были выкрашены в грязно-зеленый цвет. Раз в день на час заключенных по желанию выводили на прогулку в крытую камеру на верхнем этаже. Олег быстро привык к полосатым серо-черным робам, к коротким безличным окрикам: «Стоять! Лицом к стене! Руки!» Передвигаться вне камеры разрешено было лишь согнувшись, наклонившись вперед и закинув скованные наручниками руки за спину. Эта поза среди каторжников «Белого лебедя» с давних пор носила название «Ласточка».

Двое его сокамерников – худой старик, убежденец, вор с пятой ходкой, плечи которого были исколоты звездами, и второй, помоложе, с наглым юрким взглядом выцветших голубых глаз, отбывавший пожизненный срок за ряд заказных убийств. Убежденцу с воли постоянно делали подгоны в виде денег, на которые охранники, откусив себе нехилый кусок, снабжали его отличнейшим героином.

В один из первых дней, увидев, как старик всаживает иглу в вену, Олег неожиданно ощутил невыносимое, выворачивающее наизнанку желание уколоться. Даже удивился самому себе – после ухода Веры единственное, чего он хотел страстно, была смерть. И вдруг оказалось, что он еще способен чего-то желать.

Поймав его острый, блестящий взгляд, звездный старик поманил его, заговорив неожиданно молодым голосом:

– Давай с нами, братуха!

И Олег по голосу вдруг догадался, что тот вовсе и не старик, а его ровесник, скорее всего просто очень больной. Голубоглазый, ожидавший своей очереди, возразил:

– Ты чё? Это ж псих, он кучу народа перемолотил непонятно за что. Не буду я с ним вмазываться.

Но убежденец спокойно возразил:

– Ну и что? Тоже ведь человек. Не жидись, Муха. Жизнь – она длинная, никогда не знаешь, где окажешься. И ты, кстати, тоже.

Олег присел рядом с ними. Может быть, ему удастся забыться, вернуться в то время, когда Вера еще была, пусть не рядом, просто ходила по земле.

– Братуха, только я могу быть нечистый, – предупредил молодой старик. – А другого баяна нет. Сам смотри.

И Олег решительно протянул руку за шприцем. Подумал, что, если заразится чем-то смертельным, это приблизит долгожданный конец.

За полтора года, проведенных в стенах «Белого лебедя», он страшно ослаб. Думал, что виной всему плохие условия, скудная пища, малая подвижность и героин. Вскоре начал кашлять, плеваться кровью.

Однажды ночью начался жар у убежденца. Его перевезли в лазарет, и спустя сутки он умер. Через несколько недель Олег, потеряв сознание, упал посреди камеры на цементный пол. Очнулся здесь, в тюремной больнице. Ему было почти хорошо – тепло, спокойно, тихо. И он поразился – неужели еще способен на эмоции, отделять приятное от неприятного, хорошее от плохого? Значит, не все на свете сделалось для него одинаково омерзительно? Так, может, он жив еще?

На следующий день врачиха, притворно вздыхая, объявила ему результаты анализов – открытая форма туберкулеза на фоне общего истощения организма, вызванного СПИДом.

Значит, удалось ему все-таки разжалобить судьбу, вымолить себе избавление, дезертировать до окончания назначенного ему срока земных мучений. Он принял сообщение о третьей стадии ВИЧ с благодарностью, почти с радостью. Значит, скоро все закончится, и они с Верой снова будут вместе. Он почему-то уверен был, что они встретятся. Бог, если он все-таки есть, не допустит того, чтобы они навсегда потеряли друг друга.

Врач объявила ему, что какое-то время придется провести в лазарете. Точных сроков никто ему не назвал, но по отдельным недомолвкам тюремных эскулапов, по выражению их лиц он понял, что, вероятнее всего, отсюда уже не выйдет. Собственно, мог догадаться и по своему состоянию – доходяга, с трудом сползающий с кровати, вряд ли имел шансы на улучшение самочувствия. Тем более что и лечить его особенно никто не собирался. Так, кололи что-то для галочки. Подохнет – туда ему и дорога, меньше возни.

Его бил постоянный озноб, особенно ночью, когда бросало то в жар, то в холод. Он поминутно просыпался от болезненных спазмов кишечника, мокрый от пота, трясущийся, полз до ведра, служившего здесь туалетом. Не узнавал своего тела – исхудавшего, изможденного. Живот ввалился, ребра распирали бледную, испещренную лизиями – синеватыми пятнами – кожу, при движениях страшно вздувались казавшиеся теперь неестественно большими суставы.