Вечера на соломенном тюфяке (с иллюстрациями) - Яромир Йон

Ну, ладненько. Нет так нет…

Подошли мы к заборчику, присели рядком на корточки, чтобы из кустов не дуло, у каждого промеж колен мешочек. Конечный, шорник, первый заговорил:

— Что делать‑то будем? А я за ним:

— Выбросим псу под хвост или сожрем? Как решит уважаемое общество?

Ну, ладненько.

Съесть так съесть.

Едим и давимся, кто меньше купил — тем еще не так худо.

Скомкают кулек и идут себе к воротам.

Я остался последний.

Холод меня пробирает, глотаю сливы прямо с косточками, поскорей бы… И все взвешиваю, много ли осталось… На глазок — кило два, да в меня уж больше не лезет: верчу сливу языком — куснуть невмоготу, пузо что барабан. Встал я, потираю живот. Глянул на часового, мешочек за пазуху — и в ворота. Иду, дурачком прикидываюсь.

Часовой меня останавливает:

— Эй, Моравек, что это грудь у тебя нынче, как у бабы? Хальт! Покажь!

Нащупал мешочек.

— Со сливами в госпиталь нельзя. Приказ. Зад обдерешь. Кругом!

Обозлился я.

Съел все сливы, а когда шел через ворота, высыпал косточки Богумилеку Пршикрылу, часовому, в патронташ. Вот смеху было!

Ночью у меня глаза на лоб лезли от боли.

Сперва в животе поднялась страшенная буча, воркотня пошла, то ли сигнал тревоги трубило, то ли черти проводили общий митинг при сильной оппозиции — внутренности прямо на части разрывались, бил гром с молниями и ливнем и капала горячая сера.

Этой сливовой тетке я и должен сказать спасибо за свое исцеление. Доктор около меня двое суток имел динст [118], пронесло меня с этих слив — что желоб водой прополоскали, мелиорация без субвенции. А через неделю я был здоров, будто и не хворал вовсе.

Вот я и говорю: кто из вас растолкует все три этих чуда, получит домашний сыр с тмином, а потом может сыграть со мной в марьяж.

Нимб

Раз уж завели мы этот откровенный разговор, признаюсь, что я свою Марженку крепко обижал.

Родители ее держали лавочку рядом с нашей печной мастерской.

Марженка была слаба здоровьем. Еще когда в школу бегала, все кашляла, да так навсегда и осталась малого росточку.

Видать, за это я ее и полюбил.

Уж и не знаю.

Папаша ее вел торговлю фруктами, арендовал деревья, высаженные вдоль дорог, и возил корзины с яблоками и сливами в Прагу. Меня в зятья брать ни за что не хотел, велел передать, чтобы я и на глаза ему не показывался со своей рябой рожей. А сам прочил Марженку за торговца лошадьми Завеского из Кардашевой Ржечицы. Тот прикатывал к ним на паре белых жеребцов — ну прямо граф, на шляпе кисточка из шерсти серны, в зубах кубинская сигара. Воображал о себе невесть что.

Я Марженку любил, а из-за жениха этого сердце у меня разрывалось на части.

Раз с горя я пережег своему мастеру изложницы, потом долго бродил по полям, и не будь у меня старухи матери, прыгнул бы в наш Йорданек.

Сватовство Завеского затянулось, и я совсем извелся. Вот и осерчал я на Марженку — зачем, мол, она терпит, совсем уж, прошу прощения, дура какая‑то безответная…

На именины прислала она мне через братишку своего брелок к часам — серебряный медальон-четырехлистник. И письмо, все закапанное слезами.

Раскрыл я медальон.

На крышке была ее фотография, а на донце, под стеклышком, колечко из перевязанных ниткой волос.

Об этом я как‑то сам ее попросил, что правда, то правда…

Другой бы на моем месте с радостью схватил подарок да еще в душе поцеловал бы славную девчонку.

Но такой уж у меня дурной характер — разозлился я на Марженку из-за этого ее Завеского, не отпускает меня злость, и баста!

Спрашиваю ее брата, того, что принес подарок:

— Чего еще дожидаешься, Йозеф?

— Маня велела передать вам низкий поклон… и чтобы вы не серчали… Она не виновата, такая уж у нее доля разнесчастная, и чтобы вы написали ответ, хоть пару строчек… Порадовали бы ее маленько, а то она все кручинится, плачет, есть совсем перестала. А фотокарточку вашу она носит в кармане передника… Если бы вы были так добры и написали бы ей, как поживаете, что поделываете, — вот бы она обрадовалась…

Подумал я и спрашиваю:

— Ты уже большой парень, Йозеф. Скажи откровенно, ходит еще к вам этот Завеский?

Он улыбается, шапку в руках мнет:

— Ну… папаня приведет его из трактира иной раз даже в полночь… Маня убежит на чердачок, да только ее оттуда вытащат, и приходится ей варить кофе…

— Ага! Вот оно как! Садись, Йозеф. Я ей, стало быть, напишу, что следует. Уж я ее порадую. Кофе ему варит, говоришь? Ладно!

Сел я, обмакнул перо и написал:

«Очаровательнейшая барышня! Возвращаю вам подарок. Прицепите свой брелок на тряпку для процеживанья молока, а заодно и волосы свои, и вшей, которые из них повылазили и маршируют теперь по стеклышку вашего медальона. С приветом…»

В тот же вечер встречаю Тобиаша, а он и говорит:

— Черт возьми, нет ли у тебя спички?

Зажег папироску и этак сквозь зубы:

— Слыхал — Марженка‑то спичками отравилась…

Я чуть в уме не тронулся.

Посылал ей через Йозифека письма, прощения просил, умолял снова прислать мне этот медальончик — мол, буду носить его у сердца, которое горячо бьется для нее одной, купил ей конфет, пелерину, уговаривал беречь себя и только — ради всего святого — поправиться.

До того мне вдруг жалко ее стало.

Воротилась она из больницы — росточком вроде бы еще поменьше, осунулась, пожелтела, а глаза грустные такие… Да… Ревел я, как дитя малое… Обещал носить ее на руках… Наговорил ей всего с три короба.

Потом я открыл собственное заведение, и мы поженились.

Скажу сразу: дома все мне было не по нутру.

Через год родился Франтик. Пришлось звать доктора. Марженка два месяца не поднималась с постели, а едва очухалась — появилась Ружена. У детишек часто бывали поносы, потом и я слег.

Короче — сплошной лазарет.

Марженка за всеми ухаживала, сама кормила детишек грудью, варила, стирала, гладила, по ночам шила на заказ и до того изнуряла себя работой, что остались от нее только кожа да кости.

Совсем извелась. С лица спала — не узнаешь.

Не любил я выходить с Марженкой на люди. По мне, женщина должна быть хорошо одета, на груди вырез, ленты, шляпа с пером цапли.

Марженка была портниха, а сама ходила черт знает в чем.

Идет, бывало, в воскресенье в костел — бабы оглядываются, крестятся.

Я в толк не мог взять: живет в городе, а одевается хуже скотницы.

Одному богу ведомо, с чего это она все дурнела и дурнела.

Короче, пугало — и только.

Все в ней было мне противно: фигура, кривые ноги в башмаках, исколотые желтые пальцы, веснушчатый нос огурчиком, козьи глазки, вечно красные, точно заплаканные, и особенно этот острый, торчащий подбородок.

Тобиаш мне как‑то и говорит:

— Дружище, жена у тебя… Ну и ну!

Марженка скоро поняла, что я ее больше не люблю.

На эти дела чутье у нее было редкое. Но мне ни словечка не сказала, все присматривала за детьми да по хозяйству.

А меня еще больше злило, что она тихая, воды не замутит.

«Хоть бы бранилась, — думаю, — была бы язва злющая… тарарам бы поднимала из-за каждого пустяка или за мужиками бегала — и то бы, верно, была мне милей».

Шила она допоздна, засиживалась за полночь.

Машинка тарахтит прямо под ухом, разве уснешь? Зато есть предлог сходить в трактир или к знакомым.

Везде было лучше, чем у нас.

Бог ты мой, в любом доме муж да жена, у всех дети, еще и пораспущенней моих. Но, черт подери, у других все выглядело совсем иначе, веселее, уютнее. Подадут кофейку, пирога предложат, смеются, разговаривают…

А у нас?

Тихо, как в костеле. Дохнуть боишься. Жена молчит, все у своей машинки или у лохани, в мыльной пене. Нижняя юбка, на ногах старые шлепанцы. Кашляет. Спросишь ее о том, о сем — подожмет губы и в слезы.

Сижу в кухне за столом.

Доел суп с клецками и жареную картошку, скручиваю цигарку, сметаю с клеенки табачные крошки и говорю:

— Жена, где дети?

Долго молчит.

Потом отвечает, словно бы через силу:

— Я отослала их к соседу.

— Уж не думаешь ли ты, что дети только твои?

— Зачем мне так думать, Ваша? — и плечами пожимает, клетчатая кофта висит на ней, как на огородном пугале. — Да что же мне делать? Когда дети дома, ты на них кричишь, бедняжки и пикнуть не смеют. А потом подзатыльника дашь и уходишь.

— Еще чего не хватало! Что ж, по-твоему, я и наказать их не могу? Видали? Как-никак, черт возьми, я им отец!

— Наказывай, но в меру… и коли заслужат.

— Заступайся за них больше… со своей обезьяньей любовью.

— Уж лучше убрать их с твоих глаз, хоть поешь спокойно. За любовь свою я и терплю от тебя… Ладно, Ваша, я все снесу, ты только подкладывай себе побольше… Еще, еще…