Президент - Александр Ольбик

Ее интересовало: когда, где, откуда его похитили? И все дни плена по минутам. Допрос велся с дотошными подробностями, без малейших отползаний в сторону…

Когда подошла минута главного откровения — засады боевиков, во время которой Воропаев из гранатомета стрелял по своим, следователь сделала паузу. Она просто перестала задавать вопросы, сидела и молча просматривала свои бумаги. Воропаев тоже безмолвствовал. Он находился возле привинченного к цементному полу стола и курил. И делал это без перерыва, каждую последующую сигарету прикуривал от предыдущей.

Вторую часть допроса она начала с нейтрального и довольно декларативного пассажа: дескать, по телевизору сообщили о сильнейшей магнитной буре, которая произошла на солнце и, видимо, поэтому болит голова… Она взглянула на Воропаева и в упор спросила — из какого типа гранатомета он стрелял. Он назвал. Какая дистанция его отделяла от автоколонны федералов и мог бы он при желании промахнуться?

Он смотрел на ее полные, безупречно подведенные губы и молчал.

— Тогда тоже молчали? Молчали и стреляли?

— Стрелял, примерно, с расстояния двухсот пятидесяти метров, — перед взором Воропаева явственно возникла та мизансцена. Скала, предвечерние тени от платанов, холодное игольчатое прикосновение пистолета к виску, ощущение безысходности. И лицо Саида Ахмадова, оскаленное, с бешено закрученными водоворотами глаз, из которых вот-вот выпрыгнут ядовитые змейки. — Тогда я не мог не стрелять… Но стрелял, не целясь…

— Спасали свою жизнь?

— Спасал, она у меня одна, — ему было противно оправдываться.

— Ценой жизни тех, кто был в колонне?

— Тогда мне все было безразлично. Но я никогда не целился в своих…

— А когда это стало для вас небезразлично? — проигнорировав последние слова, спросила следователь.

В вопросе ему показалась издевка. Однако следовательница была спокойна, без малейших подвижек на холеном лице.

— Когда приснился сон… Это было еще в горах…. Мне снилось, будто я нахожусь дома, с матерью сижу на кухне, и она вот так, как вы сейчас, сидит напротив меня и просит рассказать правду…

— Правду о чем?

— Обо мне… Почему я не там, не со своими, а с теми, с кем уехал воевать… И чтобы ей это объяснить, я вышел в прихожую, где оставил свой вещмешок, и достал из него Коран. Долго искал одну страницу, на которой якобы была правда.

— И вы нашли эту страницу?

— Вот в том-то и дело, что не нашел. Я очень спешил, страницы слиплись и я никак не мог их разъединить. И тогда мама взяла Коран и через форточку выбросила его на улицу и он на глазах стал рассыпаться, и я отчетливо видел, как его разлетающиеся страницы превращались в обыкновенные листы из ученической тетрадки… Я очень расстроился и сказал маме, что за это меня убьют и она стала рыдать и побежала собирать листки…

— Собрала?

— Нет, пустое… Из окна я видел, как она шла по дорожке, мимо детской площадки, где вместе с детьми играл и я… На мне синий комбинезончик, и мама подошла ко мне и стала вытирать платком мне слезы…

— Я не психолог, сны разгадывать не умею да это и не имеет значения. Когда конкретно вы решили возвратиться… ну, уйти от боевиков?

— После того, первого, боя.

— Долго думали… Совесть, что ли, спала?

— Не-еет, у моей совести хроническая бессонница… За мной следили не менее четырех-шести глаз одновременно. Я выжидал. Терпел и выжидал. Ненавидел и выжидал, — у Воропаева где-то глубоко внутри завибрировала душа и стала исходить тоской. Он яростно сжал кулаки, но следователь этого не увидела — кулаки лежали у него на коленях, скрытые от глаз прокурора казенной столешницей.

После допроса его снова накормили нештатным ужином и вывели из камеры. Шли долгими переходами и на всем протяжении клацали замки, слышались гулкие шаги сопровождавших его прапорщиков, из-за дверей камер раздавались песни и ругань, сквозь щели просачивался табачный дым.

Его вывели во внутренний дворик, огороженный со всех сторон высоченной с клубами колючей проволоки стеной, и через узкую железную дверь вывели в еще более ограниченный дворик, и уже из него, и тоже через металлическую дверь, засунули в микроавтобус, который был тютелька-в-тютельку подогнан к самой калитке, и сразу же куда-то повезли. А повезли его в здание контрразведки… вернее, в одно из зданий Службы, которых по Москве и в ближайшем Подмосковье немало.

Но Воропаев не видел ни самого здания, ни, тем более, дороги, по которой его везли, ибо из машины его ссадили таким же образом — дверь к двери, в узкий проход, где его переняли двое в штатском. И тоже, минуя лабиринт коридоров и лестничных переходов, привели в светлый, но не от дневного света, а от огромной люстры, подвешенной под высоким лепным потолком, кабинет.

Кабинет мало напоминал казенные помещения: вдоль стены, из орехового дерева, тянулась секция, набитая книгами, в центре поблескивал лакировкой элипсообразный стол.

Когда Воропаев вошел в кабинет, у него возникло ощущение, что он шагнул на что-то уступчивое, желеподобное… Он опустил к полу глаза и понял, что идет по очень мягкому, с необычайно длинным ворсом, ковру мышиного цвета. И он вспомнил, что такое же ощущение у него было, когда еще в детстве с матерью они ходили по грибы и попали в густой бор, где много было боровиков, уютно прятавшихся в зеленом, мягком как бархат, мху…

Его провели до стола, накрытого зеленым сукном, и посадили на один из стульев. На столе он увидел настольную лампу с зеленым абажуром, крохотную круглую подставочку, из которой торчал маленький трехцветный флажок, часы из зеленого камня и пластмассовый стаканчик с карандашами. И больше — ничего.

Люди, которые его сопровождали бесшумно вышли и он остался один. Хотелось курить, но он не позволил себе этого. Сидел и ждал.

И, наконец, он услышал, как отворилась вделанная в стену дверь и из нее вышел крепыш лет сорока-сорока пяти, в светлом пиджаке, из-под которого выглядывал белоснежный воротник, а вдоль лацканов свисал широкий бордового цвета галстук. Человек легко отодвинул от стола кресло, но садится в него не стал: вытащил из кармана пачку сигарет и протянул ее Воропаеву.

— Курите?

И пока Воропаев прикуривал, человек уселся в кресло и, положив руки на стол, стал смотреть на своего гостя.

— Будем знакомиться? — сказал он и на Воропаева лег довольно приветливый, как бы все понимающий, взгляд. — Я полковник контрразведки Граус Борис Федорович, возглавляю подразделение по борьбе с терроризмом. Что попьем — кофе, чай, сок? Может, хотите что-нибудь поесть поосновательнее?

— Спасибо, перед поездкой сюда меня хорошо покормили.

Поплат с напитками принес молодой человек, очень похожий на артиста Янковского.

Последовал ненавязчивый переход на «ты».

— Ну что ж, Одег, тогда давай поговорим, но начнем с нуля… Где родился, где жил, где учился, кто родители, какие сигареты куришь, каких девушек любишь?.. Словом, не торопясь, все по порядку, но предельно подробно, — полковник, отложив сигарету в пепельницу, которую он перенес с рядом стоящего маленького столика, взял в руки фужер и бутылку фанты.

И хотя Воропаев понимал, что наверняка ведется запись их разговора, и, возможно, откуда-нибудь на него нацелен объектив видеокамеры, тем не менее ощущение было такое, будто он встретился с хорошим знакомым и теперь делится с ним своими невзгодами. И что больше всего его подкупало в полковнике: за время рассказа тот не проронил и десяти слов, лишь кивал головой, и заинтересованным взглядом как бы подбадривал — ты, мол, парень, говори, говори и то, что ты мне наговоришь будет для меня дороже всего на свете.

Когда Воропаев завел речь о Саиде Ахмадове, полковник из стола вынул пачку фотографий и передал их гостю. Под каждой фотографией было оставлено пустое место, в которое он должен был карандашом вписать фамилию или кличку опознанного человека.

Дважды он пересказывал сюжет, связанный с подготовкой и прибытия в Воронеж боевиков Саида, а затем грузина Вахтанга. Тут полковник, сбросив с себя маску немого, стал сыпать вопрос за вопросом. И Воропаев понимал, что, возможно, от каждого его слова и в дальнейшем будет зависеть что-то очень важное, судьбоносное для многих людей, а может, даже для городов и регионов России.

— Меня, Олег, не интересуют мотивы твоей перебежки… Это в общем нетрудно объяснить: ты боялся за свою жизнь, что вполне понятно и естественно для живого человека, во-вторых, ты попал в необычную, чуждую для тебя среду… Все это мне понятно. Мне непонятно другое, почему тебя взяли на ту, очень важную для бандитов, операцию? Согласись, такой чести надо было заслужить, ведь это не просто засада, набег на блокпост, а хорошо спланированная акция, связанная с нападением на АЭС… Представляешь, на атомную станцию? Значит, по логике боевиков, и участие в ней должны были принимать самые преданные, самые проверенные и, видимо, самые героические парни? Неужели ты заслужил у них такой авторитет, что тебя откомандировали на такое атомное дело с самим Саидом Ахмадовым?