Надломленный крест - Влад Поляков

Ди Галлина Альба кивал, слушая своего помощника и охранника. И вновь убеждался, что правильно выбрал. А ведь выбор изначально падал… не на тех. Опираться на лиц духовных в его положении – значит волей-неволей, но плыть, отдавшись на волю стремительного течения, когда большая часть усилий меняет всего ничего. Покойный Майоль тому пример. Все же принимающие сан и миряне – совершенно разные люди. И полагаться на первых в вопросах, касающихся власти и интриг, связанных с ее получением… сложно. Человек может казаться надежным очень долгое время, а потом… Потом как с Майолем.

Поэтому и нужны были понтифику те, кто с полным правом сможет быть встроен в церковную иерархию, но при этом не перестанет быть в полной мере мирским человеком. Они более рациональны, их стремления естественны. Уж эти люди точно не взбрыкнут, словно необъезженная лошадь из-за того, что какая-то строчка в Библии вошла в противоречие со здравым смыслом.

Иоанн XV заранее знал, что кардиналов из числа священников будет куда меньше. чем из мирян. Он задумывался о доле одна треть против двух. Неявное разделение, но неписаная традиция в будущем. Треть должна будет заниматься почти всеми духовными делами, а две трети кардиналов-мирян… О, для них будут предназначены совсем иные дела – занятие всех важных постов в могучем и независимом государстве, во главе которого должен стоять один человек – Папа Римский, викарий Христа. И не назначаемый кем-либо со стороны… Вообще никем не назначаемый.

Передача папской тиары? Но что может быть естественнее передачи ее тому, кого сочтет достойным сам понтифик? А там уж…

Позволив себе немного помечтать, Иоанн XV все же вернулся на грешную землю, к тем делам, которые его сильнее прочих заботили.

– Не так все плохо, Джованни. Восстал Генрих Строптивый? Теперь Феофано и Адельгейде будет не до Рима. И точно никто из них не станет удивляться, откуда вдруг на землях Патримониума святого Петра, а также в Тоскане и Сполето появилось так много войск, в том числе наемных отрядов. Это Уго Тосканский и сам Папа собирают войска, чтобы потом послать их на помощь империи. Не будем разубеждать их раньше времени.

– Не будем, – эхом отозвался ди Торрино. – Лучше подождать, когда дожем Венеции станет обязанный вашему святейшеству человек. Это случится уже скоро. И если мне будет позволено…

– Будет. Говори.

– У Венеции большой флот, сильное войско, но очень мало земель. Чем плох ну… город Аквилея?

– Это хороший город.

– Так пусть новый дож подарит чудесной Венеции этот город, который вырвет из рук коварного бунтовщика Генриха Баварского, – оскалился в недавнем прошлом командир наемного отряда и порой просто наемный убийца. – Веронская марка большая, в ней много земель. Пусть Строптивый научится делиться с теми, кто хоть и не друг, но и не враг. Продайте ему свой нейтралитет, ваше святейшество. свой, Уго Тосканского и нового дожа Венеции.

Понтифик смеялся… Долго, от души, почти что до слез. Не над ди Торрино, а от радостного осознания того, что его помощник оказался в коварстве не уступающим и ему самому. Торговать нейтральностью – это да, это хорошо. Никаких затрат, но возможные приобретения при удаче внушали уважение.

– Продать то, что я и так собирался делать. Точнее, не делать.

– Недеяние бывает разное. Одно в помощь кому-либо, другое во вред. Пусть Генрих Баварский заплатит за полезное для него лично недеяние.

– Найди кого-то… похитрее и поизворотливее. Вроде ди Маджио. Он станет моим легатом, посланным к Генриху Баварскому.

– Открытым посланником?

– Не удивляйся, Джованни, не надо. Открыто он поедет внушать Строптивому необходимость мира. Я ведь Папа, я должен увещевать тех светских правителей, которые льют кровь таких же добрых христиан, как и они сами. Но помимо явного, будет и тайное. То, о чем говорят лишь с глазу на глаз.

– Я вас понял. Легат должен будет выторговать часть веронской марки. Для нас и для Венеции.

– Так и будет. Найди мне такого человека. Мы же займемся подготовкой к встрече гостей из Венеции. Нет, займусь я, а ты продолжишь подбирать людей. Тех, кого мы уже поставили во главе верных Святому Престолу отрядов, недостаточно. Грядут большие перемены. И большие битвы.

Август (зарев), 990 год, Польша, дорога на Гнезно

Отступление после проигранного сражения – само по себе причина упасть духом. Отступление, когда разбитое войско преследуют, постоянно наскакивая то с «хвоста», то с боков – опасность потерять еще больше воинов как в схватках, так и просто разбежавшимися. Но хуже всего это когда в отступающее войско просто летят стрелы. Летят со всех сторон, с большого расстояния, а ответить почти нечем.

Бессилие – именно оно повисло над отступающим к Гнезно войском. И герцог Конрад Швабский не мог с этим ничего поделать. Вездесущие конные лучники так и не оставили их в покое. А ведь было то недолгое время, когда они вроде бы отступили, давая уходящим с поля боя передышку. Хотя… Скорее всего, дело было в том, что у них кончились стрелы.

Конные стрелки… Были бы они пешие – он бы знал, как поступить. Была бы у него конница в достаточном количестве – отогнал бы эту стаю стервятников, кружащуюся над отступающим на Гнезно войском, как над своей законной добычей. Только конницы не было. Его пехоте конных не догнать. Тем более, что у них явно были еще и заводные лошади, а то и не по одной.

Отвечать стрелами на стрелы? Да, это могло бы стать самым разумным. И его лучники пытались это делать. Да только враги стреляли из арбалетов, бьющих и дальше, и мощнее лука. С ними могли сравниться лишь немногие лучники-мастера, но их было слишком мало. А конных арбалетчиков чересчур много.

Спасало то, что вражеская конница и не думала соваться в лес. Поэтому хотя бы на отдыхе, ночью, можно было не так сильно опасаться. Не так сильно опасаться, потому что не те были места, чтобы укрыть в лесах все войско. Оно, хоть и заметно убавилось числом от изначальных шестидесяти тысяч, оставалось еще большим. По приблизительным подсчетам, на поле боя они оставили до двадцати четырех тысяч польских союзников и почти четыре тысячи своих, воинов империи.

На поле боя… А ведь были и раненые, но еще способные передвигаться, и те, кого они потеряли уже после, во время отступления. Стрелы, стрелы, стрелы… Они не сыпались с неба беспорядочным градом. Нет, арбалетчики стреляли прицельно, хоть и с большого расстояния. Далеко не все их выстрелы достигали цели, но и достигшие приносили много бед.

В первые сутки их было хотя бы не так много, удалось насчитать около пяти тысяч. А потом стало хуже. К конным стрелкам присоединились другие. И, судя по немного другим доспехам, это были венеды. Эти большей частью не стреляли, но все равно крутились поблизости, ожидая подходящего момента, чтобы накинуться на отставших или вывалившихся из построения воинов.

Хорошо хоть венедская часть преследующей войско конницы иногда оказывалась рядом. Их можно было достать, почувствовать кровь и смерть – не только свои, но и вражеские. Странно, но это немного взбодрило воинов, которые чуть было окончательно не утратили боевой дух.

И все же любой путь заканчивается. Закончился и этот, который многие рыцари Конрада назвали «дорогой смерти». Еще более поредевшее войско добралось до города Лекно. И уж тут вражеская конница вынуждена была убраться восвояси. Только не с польских земель, это было ясно. Скорее всего, отправились разорять окрестности, пользуясь тем, что еще какое-то время им просто нечего противопоставить.

Лекно – невеликий город, с довольно слабыми крепостными стенами, не приспособленный для пребывания большого войска в течение долгого времени. Только даже это было лучше, чем ничего. Наконец-то истощенные сначала боем, а потом отступлением под постоянным обстрелом, равно как и наскоками конницы князя Киевского и его союзников, воины могли просто нормально поспать, не опасаясь проснуться уже на том свете.

Зато другим было не до сна. Особенно князю Мешко Пясту, его наследнику Болеславу и… самому Конраду Швабскому. Герцог уже отправил послание Феофано, императрице-матери, в котором написал не только о проигранной битве и отступлении, но еще и о причинах проигрыша. А еще о том, что, несмотря на источаемые князем Мешко злобу и презрение, у него нет иного выхода, кроме как опереться на империю. Хотя бы потому, что славян язычников он не любит куда больше и между заключением мира с ними и продолжением войны выберет последнее. А сам вести ее… не сможет, потеряв намного более половины войска.

Письмо было отправлено. Зато разговор с князем Польши еще не состоялся. Неизбежный разговор, обещающий быть крайне тяжелым и неприятным. Конрад знал, что именно его Мешко будет винить в проигрыше сражения. Почему его? Ну не себя же и собственных военачальников? Вот и шел в дом городского наместника, где сейчас расположился Мешко Пяст, словно Христос на Голгофу. Хорошо хоть опасности не было, кроме тех слов и оскорблений, которые почти неминуемы. Но слушать все это придется. Не просто слушать, а слушать, стараясь не сорваться, не ответить так, как подобает. Именно из-за этого маркграф Эккехард Мейсенский был волевым решением исключен из числа тех, кто его сопровождал. Он бы точно не стерпел ничего подобного.