Шанс (Коммуналка) - Марина Болдова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А что же сын его, Марк? Не искал ее?
– Искал. И «помогал» ему отец. И «нашел». Марку предъявили обезображенный труп похожей девушки, даже татуировку не поленились нарисовать. Буров, кстати, принимал во всей этой истории деятельное участие.
– И не сомневаюсь, – вздохнула Аля.
– Голод все же решил, что девушку нужно убрать, как только найдется. А тут такой подарок – Раков со своим «проектом»! А среди имен участников – Юлия Фурцева. Но, не успел он. Опередили.
– Знать бы, кто этот человек?
– Узнаем. Дело времени.
– Егор, а камеры?
– Все уберут сегодня, кроме одной, напротив входной двери. Боюсь, наш визитер еще себя проявит. Попасть в дом, кроме как через входную дверь, он не сможет. Кстати, все соседи уверены, что убийца арестован. Ракова уводили в наручниках, на него и думают. Преступник прежде, чем вернуться, покрутится где-то рядом, все узнает, успокоится. Его цель – не убить кого-то. Он что-то ищет.
– Тогда остается предположить, что он в курсе семейных тайн Фальков. И, в частности, в существовании тайников. Егор, нужно ехать к Ядвиге. Я уверена, что вся разгадка в моих снах. В том, что случилось с юной Маргаритой Фальк.
Глава 50
«Руки у вас коротки», – зло подумал Голод, но вслух ничего не сказал. Его отпустили. Но – под подписку о невыезде.
Как-то быстро все произошло – арест, понурое лицо адвоката, спокойно – уверенное – следака. И маленькая червоточинка под грудью – покалывание, вроде нет ничто, а свербит. И Милочка. Ее укор и прощение. Любит, верит. И к ней одной хочется, как ни к кому.
Ночь в камере – не заснуть, только думать. Не было у него раньше такого вот свободного времени. Когда нечем больше заняться. То есть, не нечем, а нельзя ничем. Только спать или думать. И как он за свою такую шальную жизнь – и ни разу в камере! А тут, под старость! Когда свобода нужна, когда там, за стенами, есть Милочка, ласково смотревшая на него широко открытыми глазами.
И еще проблема. Сын. Нет, два сына. Он и не сомневался, что Катерина его пошлет. Но, не ей решать. Он бы встретился с Сашкой, Аликом, как называла бы его бабушка, мать Василия. Обрадовалась бы обретенному внуку. Как и Марка любила бы. Если не больше: мать-то Марка она терпеть не могла, а Катю с детства знала.
Все оттягивал он встречу с Сашкой, только раз из машины на него посмотрел, когда тот на похоронах отца, так называемого, опустив голову, стоял. Видно было, переживает. Неужели можно вот так, чужого дядьку, и полюбить?
А Марка он, Василий, не потеряет. Объяснит, все объяснит, от начала до конца! Мальчик умный, справедливый, поймет, что все ему во благо было сделано, все – ему. Отец ради него жил, все сердце, душу ему отдавал. Ну, сейчас вот только любовь свою земную нашел, Милочку. И все равно, сын – он на первом месте! Все объяснит Марку, поймет тот его. Пусть только попробует не понять!
Голод ждал встречи с ним, знал, что тот дома. И боялся все же. Вот и свербило в груди по этой причине.
Милочка, всю дорогу державшая его за руку, молча поцеловала его на прощание, шепнув: «Жду к вечеру». Понимает, насколько важен для Василия разговор с Марком.
Он перепутал ключи от квартиры: попытался вставить в замочную скважину те, что от их с Милочкой. Решил мимоходом, что разделит их на две связки, разные брелоки прикрепит, только б не забыть. Пока перебирал ключи, дверь сама открылась. Марк, бледный, осунувшийся. Сердце откликнулось новой болью. Но, гнал Василий от себя мысли, что это он – виновник, гнал, пока сын прямо с порога не посмотрел на него тяжелым взглядом. Без любви, без ненависти. Пустой взгляд, безжизненный. И он испугался.
– Выпустили? – равнодушно отодвинулся Марк, пропуская отца в квартиру.
– Ну, да. Конечно, – нарочито спокойно ответил он, сам уже внутренне холодея от дурных предчувствий.
– Зря, – бросил сын.
Голод опешил. А станет ли он его слушать, Марк?! Даст ли вообще возможность хоть что-то сказать?
Он прошел сразу на кухню, очень хотелось кофе и чего-нибудь домашнего, картошечки-пюре с маслицем и молочком и котлетку. Он открыл холодильник и невольно ахнул: пусто, морозно.
– Есть хочешь? – опять равнодушно, – Извини, ничего нет.
– Да, я знаешь, там не мог, – словно оправдываясь, выдавил он. И вдруг понял: не будет объяснений. Не услышит их Марк, даже если он, Василий, кричать будет.
– Отдыхай, – опять холодно. И отвернулся, готовый уйти.
– Марк, постой, – Василий постарался, чтобы не сорвался голос, не подвел.
– Ты хочешь мне что-то сказать? – вдруг зло выкрикнул. А Василий обрадовался: пусть зло, только бы не равнодушно!
– Да. И, надеюсь, ты меня поймешь, – уже совсем твердо произнес он, садясь на стул.
– Я не думаю, чтобы ты мне мог сказать что-то, чего я уже не знаю.
– От кого? От кого знаешь-то? Что тебе наплели?! – искренне возмутился Голод. Ну, кто мог передать, для чего он все это натворил?! Кто, кроме него самого?!
– Послушай, давай без истерик, – голос Марка, холодный, чужой, бил по сердцу, – Хочешь оправдаться – попробуй. Только, напрасно. Ты – нелюдь. Ты – даже не животное, хоть и вели тебя по жизни одни инстинкты. А я тебе верил! Ладно бы кому – тебе! Я знаю, как тебе доказать, что ты – подонок…
– Как ты с отцом!..
– Заткнись и слушай, – произнес одними шипящими.
– Да, я…,– а сердце забилось быстро-быстро!
– Ты любишь Милу, знаю. Несчастная женщина! Но – ты ее лю-би-шь! Слышишь, как это? Сердцем своим слышишь?! А я сейчас пойду – и убью ее. Навсегда у тебя отниму! Понял? Выживешь после этого?! Даже если выживешь – зачем она тебе, жизнь без нее?! Простишь меня, убийцу?!
– Ты…
– А ты хочешь, чтобы я простил. Понял. Может, даже посочувствовал тебе? Тебе, отнявшему у меня жизнь дважды?! Ты зачем меня тогда, в первый раз, из наркоты вытащил? Наследство некому оставить было?
– Я ее не убивал!
– Да какая разница, кто?! Ты, твой холуй или кто-то другой? Ты мне труп показал. Тогда, когда она пропала. Ты стоял, сочувствуя. Руку мне на плечо положил, а за моей спиной с дружком твоим, Буровым, переглядывался? Господи, как же я мог тебе поверить?! Она же в ту ночь настоящая была, не притворялась. Я ее нашел! Нашел, понимаешь?! Судьба вела, а ты! Не могла она сама уйти, не могла!
– Да, какая судьба! Акстись! Проститутка эта – твоя судьба?! Твоя, сына моего?!
– Проститутка…А, ведь ты ее на панель толкнул! За что? И как тебе удалось все? А я слепой был, слепой! – кричал уже Марк.
– Марик, сынок! Все для тебя, – прохрипел Голод уже в спину уходящему сыну.
«Все. Теперь точно все. Я сказал ему, что хотел» – подумал Марк, вгоняя себе иглу в вену.
Он не слышал, уходя в сладкий сон, как что-то кричал ему вслед человек, которого еще вчера он считал отцом. Он не видел, как тот из последних сил что-то мычит, заваливаясь на левый бок.
Голод лежал на полу и понимал, что не умирает. Нет, не дадут небеса ему такой поблажки – умереть вот так, сразу. Он не знал, что с ним. Вроде бы, ничего не болело. Он попробовал пошевелить рукой. Он видел только пальцы, рука как-то неловко была подвернута под его тело. Пальцы остались неподвижными. Он попытался крикнуть: «Помогите!», но услышал только слабое шипение, вырвавшееся откуда-то с правой стороны рта. От бессилия он заплакал. Потом, что-то вдруг поняв для себя, дернулся в последний раз и провалился в беспамятство.
А в своей комнате, всего в десяти метрах от него, в это время умирал его сын, добровольно отказавшись жить в этом лживом, страшном мире.
Глава 51
«И все-таки, здесь другой мир», – Аля шла по знакомой уже дорожке к зданию Школы, оставив Беркутова разговаривать с начальником охраны Гордеем Прохоровым. Она шла неспешно, наслаждаясь запахами осени, к которым примешивался острый запах недавно сожженных сухих листьев. Видимо, в занятиях был перерыв, так как на территории, в беседках и на скамейках у бассейна группками рассеялись девушки. И от их смеха, аромата отцветающих хризантем на клумбах и тихого повизгивания щенят на полянке, у Али ушли разом все тревоги. Она даже на миг забыла, зачем приехала в этот райский уголок.
Уже подходя к дому, она подняла голову и заметила в окне Анну. Та, улыбаясь, помахала ей рукой. «Господи, она совсем девчонка, а справляется с таким делом!» – уже в который раз подумала она с уважением о ней.
Пока ехали, Беркутов рассказал Але про Агнессу Бауман, бабушку Анны, которая открыла эту школу. «Курсы Агнессы Бауман», «курсистки», – звучало как-то по-старинному, строго-величественно, и сразу представлялись барышни в одинаковых платьях и шляпках. Она так и сказала Беркутову. «Да, ладно! Эти – обычные современные подростки. Я когда впервые увидел только что поступившую девицу, если можно так сказать, то, честно, пожалел педагогов. Эта оторва, извини, Аль, стояла посреди газона, с остервенением пинала свои вещи и орала матом. Ее папочка жался к своему джипу, прикрываемый охраной, с тоской глядя на бушующее дитя. Она была с глубокого похмелья, через раз после пинка падала на землю, вскакивала и опять била ногами по чемодану. Первым моим желанием было отрезвить ее хорошей оплеухой. Еле сдержался! А ты – платьица…», – рассмеялся Беркутов, видимо сам представив описываемую им девицу в кринолине. «Я хотела бы здесь работать», – протянула Аля, невольно выдавая мысль, которая пришла к ней еще при первом посещении. «А ты поговори с Анной. Образование у тебя педагогическое? Хочешь, сам поговорю?» – всерьез предложил он. Она промолчала. Согласно промолчала.
