Психопомп - Александр Иосифович Нежный

ты ласковым солнцем. Но отчего так печальна твоя улыбка; отчего слезы набегают на твои очи; отчего так грустна твоя колыбельная? Слышно, поют псалом в шатре. Помилуй мя, Боже, по великой милости Твоей… Тебе единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих… Такой славный. Почему он кается? В чем согрешил? Перед каким искусом не устоял? Излишние вопросы. Человек родившийся уже согрешил, и всю жизнь, до смертного часа, плачет о своих грехах, как Адам, изгнанный из рая. И знает сердечным знанием, что всякий час для него может быть последним, и страшится предстать перед Судом с душой, не очищенной покаянием. Смутными мыслями ныне отягощен. Брат единокровный словами выражает к нему свою любовь, в тайных же помыслах злоумышляет его погубить, дабы нераздельно владеть отцовским наследием. О, брат. Дети одного отца мы. К чему стремишься. Скажи. Мал тебе кажется твой удел? – возьми моего половину. Всевидящий Бог не даст солгать: избытком владения, богатством, властью не обольщусь. Владение тяготит; богатство душит; власть лишает покоя. Стольный град хочешь взять под себя? Владей. Какая польза собрать все сокровища, кроме главного, без которого всяк человек нищ и бесприютен, – без упования на жизнь вечную. Брат. Не проливай крови. Аз перетерплю мои страсти – но не губи душу свою. Не внемлет. Не понимает. Други мои, люди русские. Слышите ли крадущиеся шаги вблизи шатра моего? Так тать пробирается темной ночью к своему злодейству. Невинного, идут меня убить. Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой… Встанет ли на их пути ангел с огненным мечом? Глас чудный прозвучит ли над ними с грозным предостережением? Падет ли на них молния? Господи милосердный, вступись за меня, повергни ненавистников моих, запрети им творить черное свое дело. Идут. Как агнец, буду заклан в жертву вечернюю, чтобы отныне и до века искоренилось на Руси всякое зло. Что делаете – делайте скорей. Откинув полог, вошли. Пал бездыханным Георгий, слуга мой верный. И мою грудь три копья пронзили. Лютая мука. Кровь вытекает. Звездное небо надо мной. Небеса мои прекрасные, примите вздох мой последний; земля моя милая, напоил я тебя кровью моей. Цветок красоты нездешней пусть поднимется на месте сем, как память обо мне в род и род. Так Авель принял смерть от руки брата своего, Каина; но не благая ли участь – стократ умереть, чем стать богоотступником и братоубийцей?

Еще видел густой, темно-серый дым с пробивающимися в нем бледными на ярком весеннем солнце языками пламени; а в дыму и огне – привязанного к столбу изможденного старика с длинной бородой и космами седых волос по плечи. Пламя лизало ему ноги, поднималось выше, и лицо его с широко открытым ртом должно было вот-вот скрыться в дыму. Он еще держал высоко поднятую правую руку со сложенными в двуперстие пальцами и последними словами выхрипывал предсмертное наставление собравшейся возле жертвенного огня толпе, убогим избам и церкви невдалеке, чтобы стояли в вере, а не то… Но что будет, если народ дрогнет и станет креститься тремя пальцами, в горницах повесит иконы нового письма, а в церкви вместо аллилуйи сугубой будет петь трегубую, он промолвить не успел. Высоко взметнулось пламя, дым поднялся к ясному небу и скрыл из глаз столб с привязанным к нему страдальцем. Дунул ветер, весело затрещали сложенные в сруб сухие бревна, и женский голос пронзительно закричал из толпы: отец! отец! моли Бога о нас!

Видел также деревню с озером на окраине, зарослями ивняка и малорослой ольхи на высоком берегу, пересеченными спускающимися к воде тропами. Кругом лежала степь, поля с заросшими сорняком озимыми; пыльная дорога вела в деревню, в этот полуденный час застывшую в глубокой тишине, словно все – и люди в избах, и собаки в будках, и скотина в хлеву – еще не очнулись от тяжелого сна. Изредка скрипела и хлопала отворенная дверь, и лениво клевавший мертвое человеческое тело ворон отвлекался от своего занятия и смотрел вдоль улицы блестящими холодными глазами. Повсюду лежали люди с серыми отекшими лицами и вздутыми животами. Среди них были еще живые, пытавшиеся подняться и падавшие замертво в дорожную пыль. Скрип колес послышался вдалеке. Нагруженная телами мертвых людей телега въезжала в деревню. Ворон недовольно повел головой, подождал и, взмахнув крыльями, взлетел тяжело и неохотно.

«Не нажрался еще», – сплюнул возница, худой мужик в пиджаке с продранными локтями, солдатских галифе и разбитых американских башмаках.

«Нажрется», – равнодушно откликнулся сидевший рядом парень в гимнастерке, фуражке с ободранным околышем и трехлинейкой за плечами.

«А всех не забрать».

«Сколько влезет».

Мальчик, маленький старичок, с огромными неподвижными глазами на серо-желтом лице поднялся на четвереньки и пополз среди мертвых, опираясь на подгибающиеся руки и беззвучно разевая рот.

«Живой».

«Лет пять».

«Сто пять».

«Но живой».

«Пока довезем, будет мертвый».

Он всматривался в черную бездну минувшего, и голова у него начинала медленно кружиться. Во тьме мерцали звезды; земля раскалывалась на части, Америка отплывала от Европы, и между ними возникал океан с неспокойной темной водой; как уходящая гроза, глухо шумело время. Народы, страны, войны, подвиги, предательства, низость, благородство – все поглотило оно и на смятенные вопрошания отвечало великим безмолвием. Тревожным сном становилась для Марка история. Так призрачны и смутны были некогда совершившиеся события, таким подчас окутаны туманом, так безначально и бесконечно вилась их цепь, что он замирал в изумлении и трепетном ожидании, подобно человеку, осмелившемуся задать вопрос Сфинксу. Разве можно принимать действительность как она есть и не понимать ее смысла? Что изменилось бы в мире, если бы вместо Марка Лоллиевича Питовранова на свет появился бы кто-то другой, например, Луиза Ивановна Николаева? Он пожал плечами. Ничего. В чем мучающая человека загадка истории? Какой смысл в убийстве Бориса и Глеба; сожжении Аввакума; в голодоморе, задушившем миллионы людей? Ведь не может быть, чтобы все это свершилось исключительно благодаря властолюбию Святополка, озлоблению царя Федора Алексеевича и сатанинскому стремлению Сталина сломать хребет крестьянству Украины и России? Вопросов тьма, ответа никакого. Почему из хорошенького пухлого младенца вылупился Гитлер, а из недоучившегося семинариста – Сталин; почему один свел с ума Германию, а второй выпустил половину крови у России; почему один с целеустремленностью маньяка загонял в газовые камеры евреев, а другой расстреливал и морил в лагерях свой народ? На лекции о Петре Первом Марк вылез с вопросом: если Петр с замечательной легкостью велел России считать время не от сотворения мира, а от Рождества Христова, то не является ли это свидетельством условности самого понятия времени?