Арбат - Юрий Вигорь

Читатели спорили с Аполлинарием Дрыгуновым: а правильно ли он сделал, что безжалостно разрушил Москву, город, которому почти тысяча лет, который устоял перед татарами, перед Наполеоном, перед Гитлером?.. И Дрыгучнов яростно доказывал, что он, как художник, вправе это, сделать, потому что Москва сегодня стала рассадником зла и противопоставила себя всей России, что она зажралась, что она ломает людей, ломает судьбу страны, для которой она просто шикарный, непомерно дорогой балласт вместе «Кремлем и его обитателями. Он доказывал, что провинций не любит москвичей, а для него Россия — это провинция…

Пока шли все эти жаркие споры, в которых продавцы не принимали участия, торговля спорилась, книги покупали нарасхват. Особенно хорошо брали «живых» писателей, Которые тут же черкали на титулах автографы. Им, видимо доставляло огромное удовольствие внимание плебса, в глазах их светился полустыдливый блеск самодовольства, и они чем-то походили на разыгравшихся не в меру детей, да и подзадоривал тут же выплачиваемый им «гонорар с продаж». Марк Пингвинов украдкой приглашал Уткинсона и Киндермана, а заодно и Гриболюбова с Доброедовым в соседний ресторан, в Центральном доме журналиста.

Да, писатели наши «плыли», что называется, в страну кайфа, это был их маленький звездный час, минута отдохновения, миг подзарядки аккумуляторов от плебса или, как говорил в шутку Марк Пингвинов, «час вампиризма над читателем», из которого выкачивали энергию. И читатели, «выкачиваемые» незаметно читатели, все великодушно прощали писателям: и то, что их называли «планктоном», «питательной средой для жулья», и разрушение красавицы Москвы, так бездумно, так поспешно отдавшейся напористому обольстителю Юрику Лужкову, пообещавшему ей золотые горы, а на самом деле расплодившему в ее чреслах флору безработных и толпы нищих, роющихся в помойных баках по утрам и вечерам, простаивающие заводы, замусоренные торгашами площади и скверы…

И только аскетичный, мудрый Уткинсон был задумчиво холоден к своим читателям. Они его совершенно не интересовали, как не интересуют случайные отпрыски, «дети мига любви», искателя приключений Дон Жуана. Он давал автографы с равнодушным, почти каменным лицом, он держал выверенную дистанцию между собой и читателем, он не подпускал близко к сердцу и оставался загадкой, что вызывало еще большее почтение к нему, а у дам бальзаковского возраста — помутнение и легкое размягчение мозгов. Они пытались тайком сунуть ему в рукав, в карманы записочки со своими телефонами. И надо отдать должное, Уткинсон, со своим орлиным носом и саксонским абрисом скул, с монголоидно-еврейским прищуром глаз, олицетворял настоящего европейского писателя, он даже малость смахивал на Конан Дойля. Вряд ли это было позерством, вряд ли продуманной актерской игрой, но это был тонко угаданный и воплощенный в реалию образ истинного писателя, одинокого, грустно смотрящего на мир с похмелюги гения, как бы парящего над толпой, презирающего суету и собственные мирские слабости, презирающего жалких людишек, рабов страстей, алчных обитателей его романов. И как он не походил на тех совковых плодовитых многостаночных писателей, которых нынешние издатели с коммерческой целью заманивают на книжные выставки и представляют в золоченой клетке перед раздевающими взглядами читателей для механической раздачи автографов кому ни попадя, как на конвейере, без малейшей оглядки и разбору — кому даешь, зачем даешь? Автору это напоминало маленький акт духовной проституции выгоды ради, когда он видел на книжных выставках, как Маринина или Полина Дашкова лихо подмахивали автографы первому встречному, наскоро спросив, как его, бедолагу, кличут. Ему всегда казалось, что писательский автограф — это нечто вроде залога писательской любви, нечто вроде духовных объятий с читателем, который тебе по меньшей мере мил. Но коммерция и жалкие гонорары изуродовали сегодняшних писателей и писательниц, и они готовы подмахивать за гонорары автографы кому угодно. И оттого им уже нет цены. А ведь сколь дороги коллекционерам автографы Андрея Белого, Александра Пушкина, Державина или Александра Блока именно потому, что они редки.

Пока шли писательские диспуты и пикировки знаменитых критиков Гриболюбова и Доброедова с пиплом, фэсэошники и фээсбэшники не дремали, они крутились рядом, на время исчезали, но нежданно-негаданно их настороженные, озабоченные, немного испуганные лица то здесь, то там выныривали в толпе, и казалось, они вот-вот прервут жаркие споры и потребуют документы у писателей, а читателей загонят в автобус и увезут в лубянские, отнюдь не метафизические, дали на предмет рентгеноскопии души. Так казалось, но на самом деле фэсэошников и фээсбэшников сегодня ничьи души не интересовали, они не просчитывали психогенные возможности, бунтарский дух, смутительный потенциал толпы, не прогнозировали их действия в ближайшем будущем, они, как и лоточники, были временщиками на Новом и Старом Арбате, они не были хозяевами улицы, они были ее обитателями, делившими власть с мафией, и для них важно было лишь одно — чтобы не случилось непредвиденное происшествие, за которое начальство даст им взбучку. Интуитивно они зондировали толпу тем шестым чувством, которым мгновенно просчитывает ситуацию всякий бывалый мент. Толпа читателей, будь она молчалива, не вызывала бы у них тревоги, это была обычная аморфная масса москвичей, не заряженных электронами и позитронами агрессии, булькающая, пузырящаяся масса сусла, струящегося по улицам. Пипл катил по Арбату мелкой зыбью, вечерний бриз слабел, городской прибой потихоньку стихал. Стайки прохожих волокло мутным, плотным течением и затягивало в воронки подземных переходов и метро.

Пульсирующий поток нес обломки человеческих судеб, отгоревшие мечты, перегар осуществившихся низменных желаний, смелых дерзких мечтаний, истлевших от времени надежд, обломки семейных кораблекрушений, жалкие подобия человека, обсоски общества — бомжей, которые походили на механический набор голов, рук, ног, ибо лица у них были бесстрастны, как у заплесневелых, отмокших, одрябших манекенов, они чем-то напоминали бродячий набор запчастей хомо сапиенса, из спинного мозга которого вынули сим-карту. Их тоже куда-то несло, но куда — они не ведали и даже не пытались понять, отдаваясь на волю земного притяжения.

К Косте подошел фэсэошник Дмитрий Подхлябаев и майор ФСБ Подосиновиков.

— Ну что, скоро закончится базар? — поинтересовался майор. — Я тебя предупреждал, что лишу разрешения. Ваши читатели перегородили тротуар. Возникла нездоровая обстановка на президентской трассе. Видишь, толпа заплескивает уже на мостовую, а сейчас час пик. Давай разрешение. На первый раз запишу тебе замечание.

Костя молча протянул ему разрешение. Майор достал гелиевую ручку и начал примериваться, что написать. Он замешкался на пару секунд, чтобы почетче сформулировать мысль. И в эту минуту к нему подошел Уткинсон.

— Я дружинник! Попрошу вас предъявить документы, — сказал он голосом каменного гостя и достал из кармана цветастую пластиковую карточку.

Подосиновиков оторопел. Он вскинул на Уткинсона глаза и даже слегка отступил, окинув его с ног до головы оценивающим взглядом.

— Да это же писатель. Уткинсон. Ну тот самый… — сказал Дмитрий Подхлябаев. — По ящику он недавно выступал по поводу борьбы с коррупцией…

— Ну и что из этого следует? — проговорил майор с расстановкой и как бы выжидая чего-то.

— Представьтесь! — настаивал Уткинсон.

— Хорошо, — передернул плечами майор и достал из кармана целлофанированную красную книжечку. Он раскрыл ее, но не дал Уткинсону в руки.

Тот глянул на корочки соколиным глазом и сказал:

— Господин майор Подосиновиков Геннадий Сергеевич, вы оскорбили сейчас нас, писателей, и этих москвичей, назвав наш диспут — базаром. Я вынужден написать письмо от Московской писательской организации вашему начальству на Лубянку. У меня есть свидетели. Мы будем требовать наказать вас и убрать с Арбата.

— Да я, собственно, так, походя сказал… Обиходное словечко… базар… Сейчас все так говорят… — оправдывался Подосиновиков. — Базар он и есть базар…

Дмитрий Подхлябаев взял у него из рук разрешение на торговлю и вернул Косте.

— Лады, — сказал он, — заканчивайте свой митинг. Через двадцать минут здесь будет спецмероприятие. Чтобы было чисто. Ты меня понял? А на него не гневи. Рабочий момент… — И офицеры в штатском растаяли в толпе.

— Ну и штукари, — покачал головой Уткинсон. — Типичные советикусы. Меняют окраску по обстановке. И потом это непрофессионально — светиться из-за таких мелочей.

Гриболюбов, наблюдавший всю эту сцену с живейшим интересом, подошел к нам и сказал с улыбкой:

— ФСБ, ФСО, КГБ, МВД — все это один тип людей, хомо вульгарикусов с плоскостным мышлением. Им достаточно одного спинного мозга! Надо лет сорок, а то и больше, чтобы этот тип размыло временем и возник новый тип: полицейского-интеллектуала, который народ будет уважать. Мент — это молекула власти. Если власть глупа и продажна — продажен и глуп мент. Он — лицо власти в глазах народа. Каков король, таковы и слуги…