Сборник фантастических рассказов - Дмитрий Емец

Кошка, как и все в этой истории, тоже была «вещью в себе». Улица произвела в ее мозгах необратимые смещения. Она часто убегала из квартиры и, бродя с тоскливым мяуканьем по подъезду, гадила, где придется. Никитична же имела свойство вспоминать о кошке лишь тогда, когда та появлялась перед ее глазами.

Некоторое время Серой благополучно удавалось избегать неприятностей, но однажды судьба свела ее с ковриком у дверей Ирины Олеговны. Что она нашла в этом коврике неизвестно, но известно, что она сделала.

Она уже заканчивала свое кошачье дело, когда Ирина Олеговна, интуитивно учуявшая непорядок (ибо запах не успел бы просочиться, а Серая была совершенно бесшумна), открыла дверь и остановила свой взгляд на кошке.

Я не видел в тот момент ее лица, но предполагаю, что на нем нарисовалась вначале брезгливость, а потом, когда она поняла, чья это кошка, некое язвительное торжество.

Устремившись к справочнику, она нашла телефон ветеринарной службы и в своих обычных, округло-официальных словах живописала присутствие в подъезде по такому-то адресу бешеной кошки, бросающейся на детей. Именно бешеной, ибо рассудок подсказывал ей, что ради гадящей кошки машину бы высылать не стали.

Детей же, созданных творческим своим воображением, она приплела для убедительности.

Никитична вспомнила о кошке лишь на другой день, обнаружив, что еда в миске не тронута. Непродолжительные и бессистемные ее поиски завершились у дверей Ирины Олеговны.

— Увезли ее в санитарке. Эта кошка была зараза! Гадить в подъезде не надо! — шипяще произнесла мадам Симахович.

О своей роли в этой истории она тоже не умолчала, превратив ее в заслугу.

Впервые за много дней на ее лице не было страдания.

Никитична отнеслась к известию об исчезновении Серой спокойно.

К жизни и смерти у нее было деревенское, очень естественное отношение.

Ирина Олеговна была разочарованна и одурачена. Она готовилась к битве, но оказалась, что копила силы напрасно.

Сбитая с толку и даже смутно ощущавшая свою вину, мадам Симахович едва было не пустила Никитичну в коридор, но вовремя опомнилась.

Встречи двух старух продолжались по тому же сценарию, как и прежде. Но этих встреч и бесед было уже немного.

Пришла пора подходить к финалу.

Болезнь и смерть Никитичны была проста и неэстетична. Рак. Ее несколько раз оперировали и, удалив мочевой пузырь, вставили резиновую трубку. Через эту трубку она и ходила в привязанную к ноге грелку. Так, с трубкой она прожила еще около года, причем слегла только за месяц до смерти. Неприятный запах пропитал всю ее одежду.

Причем, сама Никитична, кажется, этого не замечала. Она вообще витала в облаках, существуя как бы вне тела. Тело же нужно было ей не больше, чем трясущийся дачный автобус, позволяющий доехать до места, не более того.

Соседи стали ей побрезгивать. Ирина Олеговна беседовала с Никитичной теперь не иначе, чем через цепочку, приложив к носу платок. Впрочем, их беседы стали теперь как будто даже более продолжительными. Возможно, это свидетельствовало том, что Ирина Олеговна в свои последние годы тоже стала лучше.

Несколько раз случалось так, что Никитична падала у себя в квартире, не могла встать и звала на помощь. При этом она кричала почему-то: «Помогите убивают!», хотя в квартире была одна. Ирина Олеговна, любившая тревожить государственные службы, вызывала милицию.

— Есть основания предполагать, что на пожилую женщину совершено нападение.

Из ее квартиры раздаются душераздирающие крики. Они разрывают сердце всем окружающим. Просим вас немедленно приехать и прояснить ситуацию, — веско говорила она.

Однако несмотря на экстренность вызова и официальный тон, которым Ирина Олеговна сообщала о нападении, приходил почему-то всегда участковый Давыдов украшенный вислыми украинскими усами. Деревянная дверь оказывалась слишком прочной для его пухлого, мирного плеча, и он уходил ни с чем.

А потом повторится история с кошкой, только уже на новом витке.

Одиннадцать месяцев спустя мадам Симахович позвонит в больницу и настоит на том, чтобы Никитичну забрали. И ее заберут, хотя Никитична будет плакать и не сразу согласится открыть дверь. Из больницы старуха уже не вернется и через месяц умрет. Впрочем, она умерла бы, даже и не забери ее в больницу, так что непосредственной вины Ирины Олеговны в ее смерти нет.

Сама мадам Симахович умрет двадцать два месяца и семь дней спустя. Но это так, арифметика.

К лечению Никитична будет относиться очень послушно, как ребенок. Она ни на что не будет жаловаться, только изредка ворчать и незаметно выплевывать слишком горькие лекарства. Впрочем ее особенно и не станут лечить: болезнь ее признают безнадежной, и последнюю неделю своей жизни, старуха, все тянущая со смертью, будет лежать в особой палате вместе с пятью такими же безнадежными страдалицами.

Я даже помню номер этой палаты — 508. Из нее выходили только ногами вперед. Исключений не было.

С Богом у Никитичны были очень своеобразные отношения. Она в него казалось, и не верила, потому что почти не вспоминала о нем, очень редко бывала в церкви, не причащалась и не исповедовалась. Однако Бог сидел в ней очень глубоко, въевшийся вместе с крестьянской кровью. Каким-то наитием она знала и помнила все двунадесятые праздники и бухала порой, в тяжкие моменты жизни, несколько поклонов перед потрескавшейся, в странной фольговой раме иконой Иоанна Златоуста. То, что это именно Златоуст, а никто другой, было ей в общем-то известно, однако под старость она, путая, все чаще называла его Николой: «Глянь, парень! Вон мой Никола-то как смотрит!»,»Под Николой-то возьми!» Так Златоуст все больше становился Николой, при полном, однако, своем согласии.

Икона, старинного письма, была сама по себе очень интересна. На ней изображался благообразный, с длинной белой бородой старец, читающий открытую пухлую книгу с плохо различавшейся старославянской вязью. Над плечом у старца то ли сидел, то ли парил златоволосый юноша и, изогнув длинную шею, что-то нашептывал старцу на ухо.

«Глянь, парень! Вон мой Никола-то как смотрит!»

Последняя известная фраза Никитичны была очень неплоха. «Вот жила я девка, а как и не жила… И, девка, вот бы заново пожить! Я бы размахнулась,» — сказала она одной своей приятельнице, пришедшей ее навестить.

Потом старуха добавила еще кое-что, испортившее последний аккорд, а именно переключила свое внимание на ползавшую по потолку муху.

— Ишь ты, дурында, нет чтоб улелеть, — сказала она.

Последнюю фразу Ирины Симахович никто не запомнил. Запомнили только, что она много жаловалась, утверждала, что ее неправильно лечат и все требовала позвать главного врача, чтобы принять какие-то меры. Однако врача так и не позвали. Меры не приняли.

В какой-то мере Ирина Олеговна оказалась провидицей. Ее подозрения подтвердились. Лечили ее и точно неправильно, тем лекарством, к которому у нее было противопоказание. К тому же лечили вообще от другой болезни, потому что окончательный диагноз так и не был поставлен.

Впрочем, она умерла бы в любом случае, даже если бы ее лечили самым правильным и дорогим лекарством в самой правильной и недоступной «кремлевке».

Совершенно очевидно, что нашей жизнью и смертью распоряжаются не здесь, на земле.

Телефон — самое быстрое и легкое средство сделать подлость.

Иногда я думаю, как хорошо было бы, если бы телефон так и не был бы изобретен. Или, допустим, не был бы установлен в квартире Ирины Олеговны Симахович. Делала бы тогда Ирина свои «громокипящие» звонки?

Едва ли. А писать и ходить по инстанциям пешком она бы не стала. Портить зрение или сбивать ноги было не в ее характере.

Впрочем, что бы изменилось, если бы Симахович не сделала этих двух-трех злополучных звонков? Ну, не увезли бы кошку. Ну, не увезли бы потом Никитичну и она умерла бы дома.

Вот, пожалуй, и всё.

Одну из неразрешимых для меня загадок составляет нравственный путь личности. Препоны, которые дьявол, пытаясь замедлить ли, отклонить ли ее с пути, ничтожны, но удивительно действенны. Как мельчайшая заноза, впившаяся в ступню, повергает на земь могучего легкоатлета, так и эти мельчайшие препоны коренящиеся внутри самой личности, мешают ей пройти ее путь.

Говорят, что Бог, который есть везде и во всем, познает себя в этом мире посредством самых разных существ и явлений, в которых он растворен. Если это так, то кажется совершенно очевидным, какие его грани проявились и были познаны в Никитичне.

Три ноги за талант

(мысли в тряпочку о талантах и членовредителях)

Жил-был человек молодой и приятный. И все у него было ничего: и женщины любили, и деньги умеренно водились, и не дурак был, да только сверлило его что-то.