«Если», 2006 № 10 - Журнал «Если»

Мы с мамой очень любили тебя, мой хороший. Мы звали тебя Гришенька, Гришук и договорились, что когда подрастешь и, может быть, начнешь стесняться слишком ласковых имен, станем звать тебя Грин. Есть такой замечательный писатель. Постарайся найти его книжки и прочитай. Не поленись.

Целую тебя и обнимаю.

Твой папа.

Я не поленился. Прочитал письмо несколько раз, опять спрятал его, вытер слезы. Выбрался из-за стеллажей и тут же попросил у Галины Павловны что-нибудь писателя Грина, которого читал и до этого. Теперь хотелось не здесь читать, а взять с собой. И она дала мне книжку «Гнев отца», где оказалось несколько рассказов, которых я еще не знал. А в рассказе, по которому названа книжка, не было никакого гнева, а только отцовская любовь… И я читал — будто переговаривался с отцом…

А потом директор подарил мне «Алые паруса».

Я старался никому не показывать эту книгу, читал в укромных уголках. И только от одного мальчишки не прятался. Это был семилетний пацаненок по прозвищу Пузырек. Появился в интернате он недавно и часто ходил с мокрыми глазами. Отец у него спился и умер в больнице, мать посадили за воровство, а он загремел сюда. И хотя на воле жизнь у Пузырька была не сладкая, он все равно тосковал по ней…

Был он затюканный, тощий, большеротый, ни на какой пузырек не похожий. А прозвали его так потому, что на губе у него часто вскакивал белый волдырик и потом лопался… Однажды я расшвырял по сторонам двух третьеклассников, которые прискреблись к Пузырьку на перемене (сам-то я был уже в пятом). И он потом смотрел на меня как преданный щенок. Нельзя сказать, что меня это радовало, казался он каким-то слишком уж хлипким и унылым. Но однажды я увидел, как он роняет слезы в раздевалке за вешалкой, и он меня увидел и глянул будто через жидкие стеклышки. И прикусил губу с пузырьком. Я спросил «ты чего», а он только шмыгнул носом и головой мотнул. Наверно, и сам не знал «чего». Как объяснишь, если тоска? Тогда я сказал:

— Пойдем.

Привел его в спальню, посадил рядом на койку, а дальше… Я сам не знал, что делать дальше. И спросил:

— Хочешь, книжку почитаю?

Он закивал (даже брызги полетели с ресниц). Я достал из-под матраса книжку, увел Пузырька в библиотеку за стеллажи и там стал читать в полголоса «Алые паруса». Он слушал, приоткрыв рот.

Когда «Паруса» закончились, Пузырек опасливо посопел и спросил:

— А Грей взял к себе и Ассоли Лонгрена?

— Конечно! Он же обещал!

— Тогда хорошо… — И Пузырек заулыбался. Не так, как раньше, а без боязни…

И потом я еще не раз читал Пузырьку рассказы Грина…

А в апреле случилась беда.

Однажды после самоподготовки (это когда делают «домашние» задания) меня окликнули в коридоре: «Клим, тебя Гаврилыч зовет, велел, чтобы немедленно. Ты чего натворил?»

Я ничего не натворил и не ждал плохого. Но Михаил Гаврилович встретил меня сумрачно.

— Садись, Гриша… Даже не знаю, как начать. Плохие новости…

Я начал обмирать, вцепился в сиденье стула. Я почти догадался, о чем пойдет речь. И он понял это.

— Да, Гриша… Папы нет в живых…

Я помолчал, все еще надеясь, что это ошибка, что директор сейчас поправится. Потому что иначе… как я буду жить-то? Ведь все время после письма я жил надеждой… Но директор молчал, и я наконец выговорил:

— Почему… нет?..

— Я расскажу… Я не имею права, но… если я не скажу тебе это, больше никто не скажет. А меня здесь скоро не будет…

То, что его скоро не будет, я пропустил мимо ушей — до того ли мне было. А Михаил Гаврилович стал говорить дальше:

— В общем так… Твоего папу, Юрия Львовича Климчука, обвиняли в заговоре против имперской власти. Думаю, что не против власти он был, а против «Желтого волоса», такая гнусная партия набирала одно время у нас в стране силу. Прямо скажем, преступная… Потом эту партию запретили, только сторонников у нее осталось немало. А твой папа знал о них очень много. Как говорится, владел базой данных. Потому что дело было связано со сложными технологиями, с хранением информации, а он же работал в научном журнале… Эту информацию у него старались добыть, но он ее упрятал надежно. Посадили в тюрьму, он бежал. Скрывался за границей, а недавно вернулся, и его обнаружили. Он отстреливался, его ранили, и он умер в больнице… Не спрашивай, откуда я это знаю. Но это, к сожалению, правда.

Я не спрашивал. Я отвернулся, лег щекой на спинку стула и заплакал. Директор меня не останавливал.

Я плакал долго. Потому что все рушилось в жизни. Впереди теперь не было ничего… Но в конце концов слезы кончились, и я опять услышал Михаила Гавриловича:

— Может быть, хоть немного тебя утешит одна мысль. Что твой отец — герой, он дрался за справедливость. Ты вырастешь и разузнаешь о нем всю правду…

Я всхлипывал и молчал. Я не хотел вырастать. Я ничего не хотел.

Михаил Гаврилович подошел, погладил по плечу.

— Я понимаю, как тебе тяжело… и как на все теперь наплевать. И это будет долго, да… Но все же послушай совет…

Я шевельнул плечом: какой еще совет? Расти умным, честным, достойным? Зачем?

— У тебя есть отцовское письмо. Знаю, оно тебе очень дорого. И все же… Тебе следовало бы его уничтожить. Если найдут, будет много неприятностей. У многих людей. У меня в частности, но это не главное. У других… Я ничего не требую, но все же подумай, Гриша Климчук…

Я потом, конечно, думал, думал, думал. Об отце, о письме. О том, как жить дальше. Жить не очень-то хотелось, но совсем умирать не хотелось тоже.

Надо сказать, что об отце я горевал меньше, чем, казалось бы, должен горевать. Может, потому, что я его почти не помнил. А может, внутри включились какие-то тормоза. Гораздо сильнее была печаль о рухнувших надеждах на будущее: никогда не будет у меня родного дома, родных людей… Но вскоре планы на будущее появились опять. Уже совсем другие. Такие, о которых я думал, стискивая зубы.

Я вырасту! Назло всем врагам! И разузнаю про отца всё-всё, всю правду. И напишу книгу про то, какой он был герой. Я даже знаю, какое будет название. «В лесу нашли мы елочку!..» Строчка из песни, которую он пел мне в забытом детстве…

В общем, впереди опять что-то засветилось… Но меня грыз постоянный страх из-за письма. Почему в нем какая-то опасность? Почему могут пострадать какие-то люди? В том числе и директор… Может, пойти, расспросить? Но я не решался. А вскоре у директора начались неприятности.

Его куда-то вызывали, чем-то грозили (ходили такие слухи). Стали появляться всякие комиссии. Нас приводили в кабинет, задавали вопросы. Не делал ли Михаил Гаврилович с нами что-то плохое? Многие таких вопросов просто не понимали. А кто понимал, плевался в ответ, потому что директор делал нам только хорошее. Но на плевки и грубости спрашивающие не обижались, продолжали беседу, как ни в чем не бывало. Обещали награды за «обдуманные ответы». Кое-кто, наверное, купился…

Я стал бояться еще сильнее. Вдруг у меня найдут письмо, и оно добавит директору всяких бед? Да и мне заодно… Я перепрятывал его в разные места, но все они казались ненадежными. Я носил его под майкой, но казалось, что бумага подозрительно шуршит.

В конце концов я струсил. Решил, что надо от письма избавиться навсегда. Ночью я ушел в туалет (будто приспичило), заплакал, перечитал письмо последний раз и разорвал его на мельчайшие клочки… Но у меня не хватило духу бросить крохотные бумажки в унитаз и смыть их. Это было бы уже не подлостью, а сверхподлостью. И я, давясь слезами и бумагой, сжевал, сглотал изорванное письмо и запил водой из умывального крана.

Я утешал себя, что помню письмо наизусть до последней буковки и не забуду никогда в жизни. Но все равно гадостный осадок остался у меня внутри. Как от ржавой, пахнущей хлоркой воды…

А директора убрали. Я не знаю, что с ним стало. Просто он однажды не появился на работе. Его заместительница — похожая на квашню, пугливая Елена Маркеловна — потерянно бродила по интернату и вздрагивала, когда ей задавали вопросы. Потом появился новый директор. Его сразу прозвали Майором. Кто-то пустил слух, что раньше он был ментухаем. Он был прямой, тощий, с колючим лицом и кашляющим голосом. Ходил в пиджаке, похожем на мундир. Стал заводить порядки, как в кадетском корпусе, велел каждый день заниматься строевой подготовкой, и всех, даже малышей, сажали теперь не в библиотеку, а в настоящий карцер.

Клизма Крысовна расцвела, как пахучая гортензия на навозной клумбе. Ходила генеральшей. Руки распускала на всю катушку. Однажды за то, что не успел вовремя заправить койку, она врезала мне по шее и привычным путем отволокла в директорский кабинет.

— Вот… Совершенно отбился от рук!

— А драться можно, да?! — попробовал я «качать права».

— Ма-алчать! — заорал Майор. И потом кашляющим голосом долго орал еще. О том, что для бывших директорских любимчиков здесь больше не будет сладкой жизни, и что он еще дознается в подробностях, чем тут со мной занимался этот «Михал Гадёныч», и что сыночкам всяких террористов в интернате вообще не место, и скоро я отправлюсь туда, где давно мне полагается быть…