Странствующий рыцарь Истины. Жизнь, мысль и подвиг Джордано Бруно - Рудольф Баландин

На что Бруно мог отвечать так:

— Что им наука? Пропитание и благоденствие. Предоставьте им другую кормушку, и они сгрудятся вокруг нее, толкаясь и чавкая. Они в поисках не высших наслаждений, а низменных благ, и ради должностей и наград готовы целовать осла под хвост!

— Но разве истина уживается только с бедностью? — возможно, спрашивал Бесслер. — Знания человека — это его богатство. Почему же нельзя распорядиться им с пользой для себя? Разве мудрейшие не достойны почестей и наград?

— Истина открывается только тому, кто имеет смелость быть искренним. Служение мудрости требует отрешенности от суетных помыслов. Спроси человека: от чего ты отказался ради истины? И по ответу отличишь искреннего искателя от лжепророка.

Бесслер мог бы и дальше задавать вопросы, высказывая свои сомнения (не тому ли обучал Ноланец?), но понимал, что это будут только софизмы, логические ухищрения; доводы учителя не в словах — в его поступках. Разве не отказывался Ноланец от многих благ ради Истины?

Ученик понял: искренность и неистовая жажда правды — вот опоры мудрости Ноланца. Он открыт миру, и мир открывается ему, воплощается в нем, осознает себя и, обретя мысль и слово, становится достоянием других людей.

Иероним стал преданно служить Ноланцу, сделался оруженосцем странствующего философа.

Бруно однажды при нем посетовал на то, что переписчики не поспевают за ним, делают ошибки, а денег требуют так много, что вскоре окончательно его разорят. Бесслер предложил свои услуги. Он оказался прекрасным секретарем. Вдобавок не беспокоился о вознаграждении за переписку трудов Бруно: денежное пособие регулярно высылал Иерониму из Нюрнберга его богатый дядюшка.

Они много часов проводили вместе. Джордано диктовал, Иероним записывал — красивым почерком и без ошибок. Иногда Бруно застывал в позе аиста, на одной ноге, не переставая диктовать. Бесслер порой не мог удержаться от вопросов:

— Господин учитель, вы писали о забвении великого закона любви и увеличении вражды между людьми. Но разве вы своими гневными словами не воспламеняете вражду? Заповедь непротивления злу насилием не только возвышенна, но и помогает избегать гонений.

— О добрейший мой Иероним! Я не приемлю лицемерной проповеди непротивления. Свет любви излучается не в бестелесную пустоту. От всех освещенных тел падает тень. Даже небесные тела — Солнце, Луна — не могут избежать затмений. И чем ярче свет, тем тень черней… А коли ты помянул Спасителя, который, между прочим, не смог спасти себя от ужасной казни, то разве не он гневно бичевал торговцев, изгоняя их из храма?!

— И все-таки, господин учитель, вы по доброй воле обрекаете себя на скитания даже тогда, когда можно избежать этого.

— Причины моих скитаний не только во мне. Ложный донос, политические распри, ненависть ослоухих, педантов, отсутствие влиятельного покровителя…

— Император — Рудольф, однако, великий покровитель ученых!

— Да-да, еще бы… Особенно благоволит он плутоватым астрологам и прорицателям, туповатым алхимикам с лицами прокопченными, как у прислужников сатаны. Ему по душе маги и волшебники, а не философы.

— Но разве предосудительно выдавать себя за мага во имя познания? Получая деньги как астролог и алхимик, писать философские трактаты?

— Лицемерие несовместимо с истиной… Впрочем, оставим высокие слова. Мне доводилось притворяться. Что поделаешь, мой друг, не всякому дано преуспеть в этом искусстве!

Все-таки судьба порой благоволила скитальцу. Он находился в безвыходном положении, не имея средств для того, чтобы покинуть город, где ему было отказано в работе; он диктовал Бесслеру трактаты, на издание которых не имел ни гроша. И вдруг весной 1590 года Генрих Брауншвейг, проезжая Гельмштедт, вспомнил об итальянце, произнесшем проникновенную речь у гроба герцога Юлия. Генрих оставил для Ноланца кошелек с золотыми монетами.

Теперь можно было готовиться к отъезду. Джордано постарался поскорее завершить свои рукописи. В них речь шла не только о ноланской философии, но также о Луллиевом искусстве и оккультных науках. И подчас обо всем этом рукописи толковали серьезно.

— Господин учитель, — поинтересовался Бесслер, — вы то высмеиваете алхимиков и астрологов, то повторяете их утверждения. Я теряюсь в догадках, что из этого вы делаете с большей серьезностью?

— Да я и сам не всегда могу отличить серьезную шутку от шутливой серьезности. Я привык все подвергать сомнению, а это значит — верить и не верить одновременно. Мир вокруг исполнен непостижимых тайн. Как знать, нет ли и в заблуждениях доли истины? Даже ошибки могут служить источником знаний. Сомневаясь в астрологии и алхимии, надо уметь усомниться и в своих сомнениях. В единстве мироздания все сопряжено со всем, в мельчайшем содержится величайшее. Как знать, не могут ли далекие звезды вмешиваться в судьбы людей? А человек своей жизнью и мыслью не оставляет ли свой неповторимый след во вселенной? Сейчас, дыша, двигая рукой и головой, а также безостановочно болтая языком, я перемещаю вещество вселенной, а значит, своей волей вношу в нее изменения. Не так ли душа моя пребывает частью всесущей мировой души? И слова рождаются не самовольно, а подсказаны всеобщим разумом… или глупостью, а?

Бесслера подобные беседы приводили в смущение, но еще более в какой-то неясный восторг. Он как бы проникал вслед за учителем в неведомые миры…

Однако приходилось возвращаться в мир реальный, обыденный. Иной раз побывать в межзвездных далях проще, чем переехать из Гельмштедта в Магдебург или Франкфурт. 22 апреля 1590 года Иероним пишет своим родным: «Против ожидания господин доктор намерен задержаться здесь из-за отсутствия дорожных повозок и чрезмерных запросов возниц… Были и такие, которые повезли бы в Магдебург, — тамошние горожане. Но они так запрашивают, подобно горожанам Гельмштедта, что доктор отказался пойти на столь большой расход и платить совершенно несообразную сумму… Так что дела очень плохи. Не сможет ли господин Вольфганг дать совет, как нам устроиться и как, по его мнению, следует договориться? Ждем, чтобы он изложил это в письме».

Иерониму — как не понять это, прочтя послание, — требуется не столько совет состоятельного дяди, сколько некоторая толика денег…

Время ожидания не терялось бесцельно. Джордано диктовал свой трактат по медицине. Он не собирался изображать из себя сведущего врача или обладателя панацеи от всех недугов. Об этом свидетельствовало заглавие: «Луллиева медицина, основанная частично на математических, частично на физических принципах». Ведь врачевание не только искусство, но и наука. Определение болезни и выбор лекарств — это логические операции. Зная набор симптомов болезни, можно определить ее. Для упрощения поисков удобно сопоставлять круги с обозначенными на них признаками заболеваний.

(Восхищает прозорливость Бруно! В наши дни подобные задачи распознавания болезней ставятся и отчасти решаются в кибернетике с помощью электронно-вычислительных машин. А принцип тот же, что и придуманный Ноланцем.)

Во Франкфурте две книги Ноланца приняло к печати книгоиздательство «Иоганн Вехель». Пока готовился набор и печатался тираж, можно было несколько месяцев бесплатно обитать в доме издателя — таков был гонорар за книги. Однако бургомистр Франкфурта счел мятежного философа неблагонадежным и запретил ему жить в пределах города. Бруно и Бесслер поселились в Кармелитском монастыре.

Во Франкфурте бойко шла книготорговля. Здесь в немалом количестве закупались книги, не дозволенные католической цензурой. Их контрабандой по горным тропам переправляли в Италию.

Осенью, в разгар книжной ярмарки, с Бруно познакомились два почтенных книготорговца из Венеции — Чотто и Бертано. Беседа с итальянцами взволновала его. Они называли его Джордано, а не Иордан, как немцы. Спрашивали, не пора ли посетить родину? Ведь пройден огромный и тяжкий круг скитаний.

— Господин учитель, — волновался Иероним, — святая инквизиция не забывает своих должников. Вы дважды счастливо избежали ее кары — в Неаполе и Риме. Третий раз может стать роковым.

— Так много лет прошло… И кто сказал тебе, что я бежал от суда? Мне инквизиция не предъявила ни одного обвинения. Я не был осужден. Я никогда не выступал против католической церкви.

— Но враги ваши могут думать иначе!

Враг

Да, было грозное знамение: багровая комета с длинным огненным хвостом. И сколько кровавых событий последовало вскоре! Казнь Марии Стюарт. Полнейший разгром испанской армады — не столько флотом англичан, сколько бурей; начался закат испанской империи. Смерть свирепого папы Сикста V — словно дьявол явился за душой его! — страшный вихрь, что пронесся над Римом. Во Франции по приказу короля Генриха III убиты братья Гизы, уже мнившие себя властителями державы. Доминиканский монах Клемент ударом кинжала прервал жизнь самого Генриха III — последнего из царствовавшей двести шестьдесят лет династии Валуа…