Великая война и Февральская революция, 1914–1917 гг. - Александр Иванович Спиридович

20-го, после обеда, в Царском Селе состоялось экстренное заседание Совета министров под председательством государя. Все министры, за исключением Горемыкина и умного, положительного, хладнокровного министра юстиции Александра Хвостова, убеждали государя не принимать верховного командования. Косвенно государя поддерживал Горемыкин. Государь, волновавшийся еще за обедом перед заседанием, был совершенно спокоен и, выслушав все доводы, твердо заявил, что его воля непреклонна и что через два дня он выезжает в Ставку.

В одной из модных пьес, шедших в Петербурге во время первой революции, один из героев говорит другому: «Жандарм — это человек, занимающийся государственными делами по ночам». Эта остроумная фраза всегда вспоминалась мне, когда я подъезжал к Охранному отделению.

Там действительно самая горячая, ценная работа происходила с вечера и часов до двух, трех, а то и позже, ночи. Время, когда туда стекались со всех концов столицы самые секретные сведения, полученные из разных кругов, групп, организаций, партий. Там они поступали в распоряжение самого начальника, расшифровывались, обрабатывались в течение ночи, продумывались и уже утром поступали в виде гладких докладов градоначальнику, директору Департамента полиции, а иногда министру.

В изложении первому и последнему сведения обезличивались, теряли свою непосредственную остроту и ценность. Я говорю, конечно, про самые секретные, политические, так называемые агентурные сведения. Тут, в Охранном отделении, эти агентурные сведения были — слова живых людей, работающих в той или иной революционной организации, слова непосредственные, часто горячие, понятные начальнику политического розыска, заставляющие реагировать, принимать то или другое решение. Это была борьба. Для высшего же начальства это была лишь литература, иногда подкрашенная, формальная.

Тут этими сведениями занимался ответственный и за всю борьбу, и за информацию о ней человек — начальник Охранного отделения, там их воспринимал и понимал уже по-своему высокий начальник, который знал лишь, что эти сведения получаются каким-то секретным путем от каких-то секретных сотрудников. Тут — это нужные, необходимые, желанные люди, которых нужно беречь и обхранять, там — это дрянь продажная, которых можно и проваливать, как это сделал легкомысленно Джунковский с Малиновским. Надо быть такими министрами, как Плеве, Дурново, Столыпин, чтобы правильно понимать и начальника розыска, и агентурные сведения. Понимать политический розыск и по данным его решать, что и как делать.

Столыпин был последним. После него приходили люди, думали, что они понимают происходящие события, делают полезное для родины дело, и проходили бесславно, а иногда — со вредом для родины. Так промелькнули Макаров, Маклаков, Алексей Хвостов и Протопопов.

В последнее время Охранное отделение помещалось в особняке, принадлежавшем принцу Ольденбургскому, на Мытнинской набережной. Громадные комнаты, много их, лепные потолки, зеркала, люстры. В огромном дубовом кабинете я беседовал с генералом Глобачевым. Неглупый, работящий, исполнительный и глубоко порядочный человек, Глобачев был типичный хороший жандармский офицер, проникнутый чувством долга и любви к царю и родине. Но он был мягок и не мог по характеру наседать на начальство. Для мирного времени он был хорош, для надвигающейся смуты — мягок. У него не было ничего от Герасимова, который когда-то с Дурново и со Столыпиным скрутили первую революцию.

Удобно сидим в чудных кожаных креслах. Обычный стакан чаю с лимоном стоит перед каждым из нас. Со стен смотрят портреты высочайших особ. Глобачев находил политический момент очень серьезным. Катастрофа на фронте и в тылу почти полная. Вся левая общественность решила использовать момент и старается вырвать у государя «ответственное министерство». А куда это приведет, Бог ведает. Некоторые депутаты договариваются в своих мечтаниях до Учредительного собрания. По инициативе Милюкова из членов Думы и Государственного совета организуется сплоченное большинство, или Прогрессивный блок. Он выставляет либеральную программу с требованием в первую очередь «правительства, пользующегося доверием страны». Первый шаг к «ответственному министерству». Все министры склоняются на сторону Прогрессивного блока. Против — Горемыкин. Он не сможет спеться с блоком. Неизбежно столкновение.

Из Москвы только что телефонировали, что на закончившемся так называемом Коноваловском съезде[60] представители кадетов и прогрессистов постановили добиваться правительства, «облеченного доверием страны». Московская дума сделала подобное же постановление и даже выбрала депутатов, чтобы просить о том государя. Очевидно, что это решение облетит всю Россию и такие же просьбы и ходатайства потекут со всех сторон. Новый министр внутренних дел князь Щербатов все это знает и понимает, но он совершенно не тот человек, который нужен сейчас. Это и не Витте, и не Столыпин.

Было уже поздно, когда мы расстались, а мне надо было еще повидаться с одним старым приятелем, журналистом, связанным с Министерством внутренних дел.

Гостиная красного дерева. Музейные вещи. На стенах целая коллекция чудного поповского фарфора. Камин, бронза. В соседней комнате стучит машинка. Подали чай. Тут целый ворох сведений про министров, но в них надо осторожно разбираться.

«Военный министр Поливанов, как всегда, интригует и бранит вовсю Ставку с Янушкевичем. После первых дней его назначения Ставка перестала осведомлять его о действиях на фронте и о своих планах. А он наивно думал, что он будет все знать. Ну и ругается, и критикует все.

Сазонов нервничает и дошел до истерики, до настоящей истерики. Самарин — барин из Москвы, настраиваемый Москвою, будирует против Царского Села и буквально революционизирует Совет министров. Несмелые к нему прислушиваются, идут за ним. Ведь это же — „общественность“! Все бранят Горемыкина и подсовывают прессе кандидатуры: то Поливанова, то Кривошеина, как будущих премьеров. Кривошеин кадит Поливанову, а сам думает, как бы того обойти и прийти на финиш первым. Но сам проводит взгляд необходимости совместной работы с общественностью, с Государственной думой; или нужна диктатура, а диктатора не найдешь, или надо ладить — вот его формула. Это, конечно, самый умный, гибкий и тонкий из всех министров, но уже очень исполитиковался и как бы не провалился.

А Горемыкин, гордый царским доверием, не хочет знать никаких „полевений“, говорит, что всякие общественности — все это ерунда. Что вот примет царь главнокомандование — и все придет в порядок. Ни на какие уступки теперь идти не надо. Не время. Все это будет хорошо после войны. Вот как думает старик.

Сказать вам про Распутина? Про него говорят. Говорят много. Но ведь вы сами знаете, что его нет в Петербурге. Он в Покровском. Он целое лето там. Он приезжал на несколько дней, и вы знаете, что его царь прогнал. Все это знают и в Думе, и все-таки его именем агитируют. Агитируют против Царского Села, против государя. Поднимается волна. Помните, Александр Иванович, как мы переживали с вами девятьсот пятый и шестой годы?..»

Так говорил мой