Анафем - Нил Стивенсон

Я обалдел. Попытался его разубедить. Он посмеялся над моими доводами. Я и вспомнил, сколько точных наблюдений и теорической работы нужно для доказательства того простого факта, что Арб вращается вокруг солнца. В каком долгу мы перед теми, кто был до нас. И это убедило меня, что я всё-таки живу по правильную сторону стены.

Ороло помолчал, щурясь на горы, словно решая, говорить ли мне остальное. Наконец он поймал мой вопросительный взгляд и развёл руками, как будто сдаваясь.

— Когда я вернулся, то обнаружил пачку старых писем от Эстемарда.

— Правда?

— Он писал с Блаева холма каждый год, хотя знал, что я получу письма только в аперт. Он рассказывал мне о своих наблюдениях в телескоп, который выстроил своими руками, вручную отшлифовав зеркало и так далее. Неплохие идеи. Интересное чтение. Но безусловно куда слабее того, что он писал здесь.

— Однако его пускали туда. — Я показал на звездокруг.

Ороло рассмеялся.

— Конечно. И, думаю, нас тоже скоро пустят.

— Почему? Откуда ты знаешь? На чём основано твоё убеждение? — спросил я, хоть и знал, что ответа не получу.

— Скажем так: я, как и ты, одарён способностью строить предположения о дальнейшем развитии событий.

— Спасибочки!

— И та же способность позволяет мне вообразить, каково быть дикарём, — продолжал Ороло. — Письма Эстемарда не оставляют сомнений, что жизнь у него нелёгкая.

— Ты думаешь, он сделал правильный выбор?

— Не знаю, — без колебаний отвечал Ороло. — Здесь большой вопрос. Чего ищет человеческий организм? Помимо еды, питья, крова и размножения.

— Счастья, наверное.

— Плохонькое счастье можно получить, если просто есть, что едят там. — Ороло указал на стену. — И всё же люди в экстрамуросе к чему-то стремятся. Они вступают в разные скинии. Зачем?

Я подумал про семью Джезри и мою.

— Наверное, людям хочется думать, что они не просто живут, но и передают другим свой уклад.

— Верно. Людям нужно чувствовать, что они — часть некоего существенного проекта. Чего-то, что будет жить и после них. Это придаёт им чувство стабильности. Я считаю, что нужда в такого рода стабильности не менее сильна, чем другие, более очевидные потребности. Однако есть разные способы её достичь. Мы можем презирать субкультуру пенов, но в стабильности ей не откажешь! А у бюргеров стабильность совсем иная.

— И у нас.

— И у нас. А вот в случае Эстемарда это не сработало. Возможно, он чувствовал, что одинокая жизнь на холме лучше удовлетворит его нужду в стабильности.

— Или просто не нуждался в ней так, как другие, — предположил я.

Часы пробили один раз.

— Ты пропустишь увлекательнейшее выступление сууры Фретты, — сказал Ороло.

— Мне кажется, ты нарочно сменил тему, — заметил я.

Ороло пожал плечами, словно говоря: «Темы меняются. Привыкай».

— Ладно, — сказал я. — Я пойду на её выступление. Но если ты всё-таки решишь уйти, пожалуйста, не уходи, не предупредив меня, хорошо?

— Обещаю, если такое случится, сообщить тебе столько предварительной информации, сколько будет в моих силах, — произнёс Ороло тоном, каким разговаривают с нервнобольными.

— Спасибо, — ответил я.

Затем я пошёл в калькорий светителя Грода и сел внутри большого свободного пространства, которое, как всегда, образовалось вокруг Барба.

Формально мы должны были называть его «фраа Тавенер», ибо это имя он получил, приняв обеты. Но некоторые люди дольше вживаются в свои иначеские имена. Арсибальт был Арсибальтом с первого дня; никто и не помнил, как его звали в экстрамуросе. Однако я чувствовал, что к Барбу ещё долго будут обращаться «Барб».

Тавенер или Барб, в любом случае мальчик стал для меня спасением. Он многого не знал, но не стеснялся спрашивать, спрашивать и спрашивать, пока полностью не разберётся. Я решил сделать его своим фидом. Кто-то мог подумать, что я жалею Барба или даже готовлюсь отпасть и выбрал заботу о Барбе в качестве самоделья. Ну и пусть думают! На самом деле мои мотивы были скорее эгоистичными. За шесть недель, просто сидя с Барбом, я выучил больше теорики, чем за шесть месяцев перед апертом. Теперь я видел, что в желании поскорей освоить теорику часто выискивал короткие пути, которые, как и на местности, в итоге оказывались длинными. Стараясь не отстать от Джезри, я прочитывал уравнение так, что тогда оно казалось проще, а потом обнаруживал, что затруднил — и даже сделал невозможным — дальнейшее продвижение. Барб не боялся, что другие его опередят — он не мог прочесть презрения на чужих лицах. Не было у него и тяги к далёкой цели. Он был замкнут в себе и не видел дальше своего носа. Он хотел понять задачку или уравнение, написанные на доске, сейчас, сегодня, вне зависимости от того, есть ли у других время с ним заниматься. И готов был стоять над душой, задавая вопросы, весь ужин и после отбоя.

Кстати, если подумать, Ала с Тулией открыли этот метод учёбы давным-давно. «Двуспинное существо» — окрестил их Джезри, потому что они вечно стояли перед калькорием, обсуждая — бесконечно — только что услышанное. Их не устраивало, что поняла одна или что обе поняли по-разному. Им надо было понять одинаково. От того, что они постоянно что-то друг дружке объясняли, у всех начинала болеть голова. В детстве мы, завидев двуспинное существо, затыкали уши и бежали куда подальше. Но для них метод работал.

Готовность Барба идти трудным путём делала его движение к далёкой цели (которую он сам не видел и не ставил) более быстрым и надёжным. И теперь я двигался вместе с ним.

В качестве возможного самоделья я обучал новый подрост пению. В экстрамуросе все слушают музыку, но мало кто умеет петь. Новых фидов надо было учить всему. Это страшно выматывало нервы. Я уже понял, что такое самоделье не для меня.

Мы собирались три раза в неделю в большой нише того, что заменяло нам неф. Как-то, возвращаясь после очередной спевки, я столкнулся с фраа Лио, шедшим в дефендорат.

— Пошли со мной, — предложил он. — Я тебе кое-что покажу.

— Новый болевой приём?

— Да нет, совсем не то.

— Ты же знаешь, мне не положено смотреть с высоких уровней.

— Я ещё не выучился на иерарха, так что и мне не положено, — сказал он. — Я хочу показать тебе совсем другое.

Мы двинулись по лестнице. В какой-то момент я испугался, что Лио затевает набег на звездокруг, потом вспомнил слова Ороло о лишних волнениях и выбросил тревогу из головы.

— За стену тебе смотреть нельзя, — напомнил Лио, когда мы приближались к вершине юго-западной башни, — но никто не запрещает тебе помнить, что ты видел во время аперта. Ведь так?

— Наверное, да.

— Ты что-нибудь заметил?

— Чего-чего?

— Ты заметил что-нибудь в экстрамуросе?

— Ничего себе вопрос! Я кучу всего заметил!

Лио обернулся и одарил меня сияющей улыбкой, давая понять, что это был приём. Юмор как разновидность искводо.

— Ладно, — сказал я. — Что я должен был заметить?

— По-твоему город стал больше или меньше?

— Меньше. Без вопросов.

— Почему ты так уверен? Данные переписи смотрел? — Снова улыбка.

— Конечно, нет. Я не знаю, просто у меня было такое чувство. От того, каким оно всё выглядело.

— И каким же?

— Ну... заросшим.

Лио повернулся и выставил указательный палец, как статуя Фелена, произносящего речь на периклинии.

— Держи эту мысль в голове, — сказал он, — пока мы пересекаем вражескую территорию.

Мы молча взглянули на опущенную и запертую решётку, затем прошли по мостику во двор инспектората и двинулись к лестнице наверх. Только когда мы достигли безопасного места — статуи Амнектруса, — Лио продолжил:

— Я думаю в качестве самоделья заняться садоводством.

— Если вспомнить, сколько сорняков ты выполол в качестве епитимьи за то, что меня бил, подготовка у тебя уже есть, — сказал я. — Только чего это тебя к земле потянуло?

— Давай я тебе покажу, что творится на лугу, — сказал Лио и повёл меня к карнизу дефендората. Двое часовых в огромных зимних стлах совершали обход, ноги их утопали в пушистых бахилах. Мы с Лио разгорячились на подъёме и холода почти не чувствовали, тем не менее накинули стлы на голову и выдвинули их края вперёд — не для тепла, а потому, что так требует канон. Таким образом мы смотрели как будто через туннель и, подойдя к парапету, увидели внизу концент, но ничего выше или дальше.

Лио указал на дальний край луга. Сразу за рекой вставало владение Шуфа. Если не считать нескольких вечнозелёных кустов, всё внизу было мёртвое и пожухлое. У реки клевер перемежался пятнами более тёмных, жёстких сорняков, которым, видимо, нравилась песчаная почва у берега, а ближе к воде и вовсе уступал место растительным агрессорам: бурянике и тому подобному. Здесь отчётливо выделялись зелёные пятна и полосы: некоторые сорняки были такие стойкие, что их не брал даже мороз.