Марьина роща - Евгений Толкачев

— Я могу и в общежитии, мамаша.

— Ну, как думаешь. Ты меня не осуждай… Иди, иди…

Сережа вышел с зеленого двора. Мать смотрела вслед.

Никакой горечи он не чувствовал. Многое изменилось. Жизнь стала другая, суровая. И Сережа стал другой. Хороша встреча с матерью! А впрочем…

Здесь живут Жуковы. Зайти?.. Больше не живут?.. Мария Анатольевна недавно переехала к какой-то своей ученице. Разве она была учительницей?.. Ага, вот что, должно быть, в театральном училище… Ну, простите за беспокойство.

Федор Иванович Федорченко что-то приколачивает под окошком. Ваня? Должен быть скоро, хотя может и задержаться. Да вы подождите. Вы по какому делу? Ах, товарищ? Здравствуйте, друг мой. Как ваше имечко-то? Ну как же, помню, помню. Разве вас узнаешь? Ведь мальчуганы все были. Да вы заходите, заходите, отдохните… Мамаша, как бы нам чайку?.. Не узнала, мать? Это Сережа, Ванин товарищ… Еще бы не вырос! По прежнему счету, наверное, капитан? Да, я тоже не силен в этих вопросах. Ну, как живете?.. Родители живы? Да ну, вот несчастье-то… Как же вы теперь один-то?.. Не женаты еще? Хотя время сейчас трудное… Где же вы живете?.. Конечно, холостому в общежитии свободнее, но, знаете, уюта нет. Вот что, друг мой, селитесь-ка вы у нас, комната напротив свободная, и Ваня будет рад… Да бросьте вы, никого вы не стесните… И не отказывайтесь, и молчите, молчите! Вот сейчас Ваня придет, мы все вместе на вас накинемся… Да говорю вам: пустяки, живите на здоровье. Только вы не думайте, что мы с задней мыслью, я от чистого сердца. Я сам советский служащий, Ваня тоже, нам укрываться нечего… Ну то-то! А то обидели бы…

Сережа Павлушков вернулся в Марьину рощу. Но это был не тот трусливый мещанин, который завертелся как щепка в шторме революции. Не все щепки море выкидывает с презрением. Иные, в семи водах мытые, находят свое место в мире и годятся не только на растопку. Изменился Сережа Павлушков. Выварился в армейском котле, узнал то высокое, за что люди, не колеблясь, отдавали жизнь. Стал он другим.

Свыше трехсот тысяч рабочих семей было переселено с окраин и из гиблых подвалов в опустевшие буржуазные квартиры московских центральных улиц. Но не все уживались на новых местах. Большие комнаты, анфилады, холодные залы и гулкие столовые никак нельзя было приспособить к условиям военного времени. Центральное отопление не действовало, согреть барские хоромы щепочками было немыслимо. Иные рабочие семьи находили на окраинах меньшие, но легко согреваемые комнатушки. В центре Москвы было пустовато, окраины густо заселялись. Сколько уехало хозяйчиков из Марьиной рощи, скольких выселили, а к 1921 году ни один деревянный домик не пустовал. В каменных было просторнее, а тиховский домина никак не заселялся.

Хитрецы спешили самоуплотниться, и не формально, — одной прописке тогда не верили, — а напустить побольше ребятишек. Трое ребятишек такой тарарам поднимут, что всякая комиссия отступится, а места ребятишкам немного надо.

Комиссии ходили неустанно. Выявляли жилой фонд, нетрудовой элемент, скрытые ценности, проверяли кустарей и многодетных, учитывали кур, самодеятельные таланты и запасы топлива… Да чем только ни интересовались бесконечные комиссии!..

А топлива не было, а строительных материалов не было, а гвоздя простого не достать. Если позарез нужен, найдешь, пожалуй, из-под полы на Сухаревке десяток жженых, вынутых с печной золой после топки заборными досками. Горюха!

«МАРОКОКОТ»

Бывают такие семьи: многолюдные, горластые, зубастые, живут в тесноте и обиде, безалаберно. Их многочисленные члены постоянно и упорно бранятся между собой. Но стоит кому-либо со стороны затронуть одного из них, как весь горластый и зубастый род встает на защиту. Вовсе не потому, что возгорелись вдруг любовью к обиженному племяннику, а потому, что на законном основании можно вцепиться в чужого: наших не замай! А расправившись с чужим, начинают снова сводить бесконечные счеты между собой. Лучше никому не вмешиваться в их дела, не урезонивать, не пытаться примирить — ничего из этого не выйдет: набросятся на такого миротворца горластые, заклюют, засрамят…

Таких многочисленных бедняцких родов немало в Марьиной роще; до революции здесь жили обособленными колониями бедняки-инородцы: мордва, цыгане, китайцы. Национальные меньшинства должны были держаться сплоченно, иначе совсем в грязь затопчут; великодержавный шовинизм давал каждому русскому человеку возможность считать себя выше и лучше любого татарина, мордвина, цыгана. Спайка угнетенных была понятная, естественная, основанная на первобытном законе: держись вместе, обороняйся скопом от более сильного.

У русских родов смысл общности был несколько иной. Редко-редко держался род на почве совместной охраны своих богатств; лишь купеческие семьи, сжатые железными тисками скупости, религией и отцовским кулаком, умели из поколения в поколение копить и умножать нажитое добро. Да и то до времени. Находился обычно наследник, пускавший по ветру все скопленное предками. Или, наоборот, нарождался финансовый гений, вдруг, одним прыжком поднимавший благосостояние, но, добившись этого, спешил удачник отвернуться от своего корня и ловчился в одиночку прыгнуть в высшее сословие.

Семьи потомственных работяг и умельцев вроде Кашкиных держались в куче перед лицом прожорливого хозяйчика.

В роду Кашкиных, многолюдном и бедняцком, всегда бывало глухое недовольство друг другом между отцами и детьми, а по главной и боковым ветвям родства не было ни большой близости, ни вражды. Но с родственными отношениями крепко считались. Это были свои, Кашкины, все эти тести и девери, шурья, зятья и золовки, свекрови и невестки, двоюродные, троюродные, родственники и свойственники. Тонкие генеалогические сплетения их могла установить лишь древняя прародительница бабка Марья, — считалось, что ей много за сто и все Кашкины идут от ее корня и племени… Вся эта бесконечная родня старалась не упустить случая, чтобы по древнему обычаю собраться за чаркой. Случаев для сбора бывало достаточно: именины, дни рождения, похороны, поминки, гражданские и церковные праздники, свадьбы, крестины, помолвки, приезды, отъезды…

Собирались в большой квартире самого преуспевающего в тот момент Кашкина, а в теплую погоду и просто выносили во двор столы, потому что даже просторные комнаты у самого преуспевающего из Кашкиных не могли бы вместить многочисленную родню. А не позовешь — обида, а не посадишь с почетом — вдвое, а забудешь поднести — враг смертный на всю жизнь. В силу этих соображений все основные праздничные даты были перенесены на весну, лето и осень; зимой собирались редко, лишь малым кругом, с малой выпивкой и малым буйством.

Поскольку ни один из Кашкиных не был состоятельным и не мог быть таковым при подобном образе жизни, На семейный круг собирались вскладчину — вносили кто чем: кто деньгами, кто водкой, кто продуктами. Пили только водку и пиво. Покойная Анисья отлично варила брагу, но с ее смертью древнее искусство было забыто, а все попытки молодых поколений возобновить ее тайные рецепты не удовлетворяли потребителей. Не получалась та знаменитая «теткина брага», при которой голова свежа, язык как у профессора, а ноги и руки как ватные, — сиди, пей да похваливай, спорить моги, а драку и не затевай, ничего не выйдет: в руке меткости никакой, и с места не подняться…

Водку деликатно называли вином и брали четвертями, а пиво — только бочонком: и дешевле, и меньше соблазну бутылкой трахнуть по врагу.

Малый круг собирался по обычаю. Во главу стола сажали бабку Марью — живую реликвию и главу рода. Была бабка крупная и видная. От былой русской красоты сохранила в старости благообразие и густые волосы. Зубов, правда, осталось маловато, но, умело подбирая губы, бабка маскировала этот недостаток и получала вид важный и пристойный. Добрые серые глаза со слезой видели плохо, слышала бабка тоже как через стенку, но ведь сто лет возраст-то, доживи попробуй!

Слева и справа от бабки садились две «ассистентки», как младшие жрецы, помощники главного священнослужителя. На их обязанности лежало кормить бабку, отбирая для нее самую легкую пищу, докладывать ей о происходящем и в популярных выражениях толковать ее слова. Сто лет трудовой жизни в царские времена хоть кого истреплют!

Дальше все садились как попало, без местничества, без споров — редкая демократичность даже для старых пролетарских семей. Вообще Кашкины друг друга не стесняли: думай, как хочешь, веруй, во что нравится, или совсем не веруй. Только одно подразумевалось как обязательное правило: будь, честен, не ленись и не пей никаких господских виноградных вин. А в остальном — твое дело, живи, как хочешь.

Начинался круг чинно, по-хорошему: желали бабке Марье доброго здоровья и выпивали по единой. Затем церемонно сообщали родоначальнице о переменах в составе рода за отчетный период: кто умер, кто женился, кто родился. Тут же, бывало, представляли новых членов семьи: зятьев, невесток. Церемония была недолгой, малый круг собирался часто, и не так много накапливалось семейных событий. При встречах на поминках, свадьбах и крестинах церемонии не бывало. Бабка в ответ произносила нечто невнятное, что опытные ассистентки истолковывали как скорбь об ушедших и привет новым членам семьи. После этого чинно выпивали по второй — за усопших и по третьей — за новорожденных.