Люди средневековья - Эйлин Пауэр

Личную жизнь Пейкока, как и его деловую, можно воссоздать по завещанию. Правда, оно довольно мало говорит нам о его семье. Первую жену Томаса звали Маргарет, чьи инициалы вместе с его собственными украшают резьбу по дереву в доме. Вполне вероятно, что старый Джон Пейкок построил этот дом для молодоженов ко дню их свадьбы. Дом стал свидетелем буйного веселья, ибо наши предки знали, как справлять свадьбы, и традиционно Англия никогда так не веселилась, как в тот день, когда жених вводил в дом свою невесту. Чтобы воссоздать эту сцену, обратимся снова к идиллии Делони.

«Невеста была облачена в платье из домотканой шерстяной ткани красновато-коричневого оттенка, юбку из прекрасного вустеда и головной убор, украшенный золотом. Волосы того же цвета, что и золотая подвеска, прикрепленная сзади, были заплетены в косы и уложены в замысловатую прическу по моде того времени. Она вошла в церковь в сопровождении двух красивых мальчиков, шелковые рукава которых были украшены кружевами и розмарином. Впереди невесты несли красивую чашу из серебра с позолотой, в которую поместили большую, обильно позолоченную ветку розмарина, а вокруг висели шелковые ленты самых разнообразных цветов. Перед чашей шли музыканты, непрерывно игравшие на своих инструментах. Позади невесты Шли девушки из самых богатых семейств графства — одни из них несли большие свадебные пироги, а другие — красивые позолоченные гирлянды из стеблей пшеницы. Нет нужды говорить здесь о женихе, который, будучи всеми любим, не нуждался в сопровождении юношей из лучших семей, помимо купцов из Стиляр-да, которые приехали на свадьбу из Лондона. Когда венчание закончилось, они отправились тем же порядком домой и сели за свадебный пир, где не было недостатка ни в веселье, ни в музыке… Свадьба продолжалась десять дней, к великой радости бедняков, живших в округе».

Под прекрасной резной крышей зала танцевали до упаду, пели, играли, целовались, позабыв о делах. Веселье не прекратилось даже тогда, когда новобрачные удалились в спальню, украшенную круглыми балками на потолке. Утром, сидя на огромной кровати с пологом на четырех столбиках, они принимали своих друзей. Наши предки не отличались чрезмерной деликатностью. Как писал Генри Беллингер (он был совсем не похож на жизнерадостного Делони, но был современником Пейкока, и его перевел Ковердейл, так что дадим ему слово), «после ужина снова заиграла музыка, и все пустились в пляс. Хоть они и были молоды, но очень устали от постоянного шума и неудобств, которые проистекали оттого, что к ним в комнату постоянно кто-то ломился, и они не знали ни минуты покоя. Невоспитанные и бесшабашные люди приходили к двери их спальни и пели непристойные и скабрезные песни, приводя в неистовый восторг дьявола». Дорого бы мы сейчас отдали за то, чтобы услышать хотя бы одну из этих непристойных баллад!

Невеста Маргарет, которая после этой веселой свадьбы стала хозяйкой в Когсхолле, была родом из Клера, откуда вышли и сами когсхолльские Пейкоки. Она была дочерью Томаса Хоррольда, к которому Пейкок сохранил живую признательность и уважение. Создавая часовню в своей церкви, он заботился о спасении не только своей души, но и душ своей жены, матери и отца и своего тестя Томаса Хоррольда из Клера. Он также завещал пять фунтов, на которые его душеприказчики «должны были изготовить надгробный камень, который надо было отвезти в Клер-скую церковь и установить на могиле моего тестя Томаса Хоррольда с изображениями его самого, жены и детей» (то есть мемориальное надгробие), а также передать Клерской церкви пять коров или три фунта деньгами, чтобы «надгробие моего тестя Томаса Хоррольда поддерживалось в порядке». Он также оставил деньги брату и сестрам своей жены. Маргарет Пейкок умерла раньше мужа, детей у них не было, и только племянники и племянницы Роберт и Маргарет Апшер, дети его сестры, Джон, сын его брата Джона, и Томас, Роберт и Эмма, дети его брата Роберта, а может быть, и его маленькая крестница Грейс Гудцей играли в просторном зале или забирались на буфет, чтобы найти маленькую, размером с каштан, головку среди резных украшений потолка. Наверное, надеясь на рождение сына, которому он мог бы оставить дом и имя, Томас Пейкок женился во второй раз, на девушке по имени Энн Коттон. Она скрасила его старость, эта «Энн, моя добрая женушка», и ее присутствие оживило прекрасный дом, в котором после смерти Маргарет стало тихо и пустынно. Ее отец, Джон Коттон, упомянут в завещании, а ее братья Ричард и Вильям и сестра Элеонора получили приличные суммы. Но Томас и Энн не долго наслаждались семейной жизнью. Она была беременна, но он умер еще до рождения ребенка. В своем завещании он обеспечил Энн безбедную жизнь, оставив ей пятьсот марок стерлингов, а прекрасный дом оставался за ней до ее смерти. К своим подробным инструкциям в завещании он добавляет еще одну: «Пусть моя жена Энн владеет моим домом, в котором мы с ней жили, и живет в нем в свое удовольствие, и моей голубятней, стоящей в саду». Перерыв в записях семьи Пейкок не позволяет нам узнать, умер ли сын Томаса Пейкока или остался жив, но скорее всего Энн родила девочку или его сын умер, ибо Пейкок, на случай, если у него не будет наследника по мужской линии, завещал дом своему племяннику Джону (сыну своего старшего брата Джона), и в 1575 году мы обнаруживаем, что в доме живет тот самый Джон Пейкок, а соседний дом принадлежит Томасу Пей-коку, сыну его брата Роберта. Томас умер в 1580 году, оставив после себя одних дочерей, а после него, в 1584 году, скончался и Джон Пейкок, с грустью отмеченный в приходском журнале как «последний представитель этой фамилии в Коксолле». Так прекрасный дом ушел из рук великой семьи суконщиков, которые жили в нем почти сто лет[24].

Завещание говорит нам также и о характере Томаса Пейкока. Он был, очевидно, добрым и снисходительным работодателем, о чем свидетельствует его забота о рабочих и их детях. Его часто приглашали в крестные отцы ребятишек, родившихся в Когсхолле, поскольку в завещании он просит, чтобы на его похоронах и на службах на седьмой и тридцатый день после них присутствовали «двадцать четыре или двадцать два ребенка в стихарях, которые держали бы в руках тонкие восковые свечи, и пусть всех их считают моими крестниками и выдадут каждому по 6 шиллингов 7 пенсов, а всем другим детям — по 4 пенса каждому… а мои крестники, помимо этого, должны получить еще 6 шиллингов 7 пенсов каждый». Все эти дети, вероятно, с самого раннего возраста работали на Пейкока, сортируя шерсть. «Бедняки, — пишет Томас Делони, — которых Господь с легким сердцем благословлял множеством детей, стремились пристроить их к этому делу, так что, когда им исполнялось шесть или семь лет, они могли уже сами зарабатывать себе на кусок хлеба». Когда Дефо проехал из Блэкстоун-Эджа в Галифакс, осматривая по пути текстильные мануфактуры, которые имелись во всех деревнях Вест-Рединга, то его больше всего восхитило то, что «все были заняты делом — от самых юных до самых старых. Ребенку только исполнилось четыре, а он уже кормит себя своим собственным трудом». Таким образом, использование труда детей столь раннего возраста — вовсе не изобретение Промышленной революции.

Томас Пейкок имел множество друзей не только в Когсхолле, но и в соседних деревнях, о чем говорят записи в его завещании. Он был членом Братства крестоносцев в Колчестере и оставил им после своей смерти 5 фунтов, чтобы они молились «за меня и за тех, за кого должен молиться я». В эпоху Средневековья было в обычае, когда монашеские ордена давали богатым вкладчикам и выдающимся людям возможность вступить в их ряды. Церемония принятия нового члена была длинной и сложной, во время которой вступающий получал поцелуй ото всех братьев ордена. Принятие Томаса Пейкока. в «Братство крестоносцев» свидетельствовало, что в округе к нему относились с большим уважением. Кроме того, он, по-видимому, испытывал особую симпатию к различным монашеским братствам, ибо оставил францисканцам Колчестера и обителям Малдона, Чемсфорда и Садбери по десять шиллингов для того, чтобы они отслужили по нему службу на тридцатый день, и по 3 шиллинга 4 пенса на починку их домов, а братьям из Клера завещал 20 шиллингов для двух служб на тридцатый день «и бочку копченой следки для Великого поста после моей смерти». Он проявлял большой интерес и к Когсхолльскому аббатству, которое находилось менее чем в одной миле от его дома, и в праздничные дни, должно быть, обедал с аббатом в его гостевом доме и слушал мессу в церкви монастыря. Умирая, он вспомнил об этом аббатстве, о том, как звон колоколов, призывающих монахов на вечернюю службу, разносился далеко в теплом сентябрьском воздухе. Томас Пейкок оставил «милорду аббату и монастырю» отрез одной из самых знаменитых своих тканей — тонкого сукна с шелковистой отделкой и 4 фунта деньгами, «чтобы они отслужили по мне панихиду и мессу, а на моих похоронах, когда в церкви будет идти служба, пусть звучат колокола, а на седьмой день и через месяц — все то же самое, и еще три заупокойные службы на тридцатый день, дели они смогут отслужить их, или тогда, когда у них будет свободное время, на все это — десять фунтов».