Можайский — 1: начало - Павел Саксонов

К соображениям целесообразности такого отступления можно отнести и тот мотив, который порожден удивительным; можно сказать, вопиющим отношением молодых поколений к собственному наследию: тем пренебрежением, с которым поколения эти относятся ко всему отеческому, и тем, нередко необоснованным, восхищением, с которым они принимают всё зарубежное. И хотя, безусловно, критика иностранных достижений в наши цели не входит, но мы полагаем важным — хотя бы своими скромными силами и пусть мимолетно — дать бой поразительному, имеющему корни в ни на чем не основанном снобизме, невежеству, захлестнувшему молодежь и превратившему ее в патриотов чего угодно, но только не собственной Родины.

Ведь это и в самом деле печально и даже тоскливо — видеть и слышать: видеть неправых, но уверенных в своей правоте молодых людей, и слышать их рассуждения — далекие от истины; утверждающие ложь и закрепляющие место этой лжи в сознании товарищей и сослуживцев; открывающие лжи дорогу на страницы учебников, а значит — дорогу в сознания и будущих поколений, которым, если этот страшный процесс не остановится, будет уже поневоле суждено от рождения иметь пренебрежительное отношение к самим себе — как к потомкам людей ничем не примечательных — и раболепное к чужим — как к потомкам людей выдающихся!

Незнание истории своих достижений; происходящая из этого уверенность во вторичности собственной культуры; как следствие, отказ от своих корней и растворение собственной идентификации в идентификациях чуждых — вот то, что ожидает наших близких потомков при условии, что всё останется так же, как есть сейчас. Если, как и сейчас, отдавая первое место Маркони[53], Попова[54] будут задвигать на второе. Если, как и сейчас, говоря о рефлексах, будут пространно рассуждать о Декарте[55] и мистере Гарвее[56], давая лишь краткую справку о Сеченове[57] и Павлове[58], да еще и с нахальной отсылкой на то, что сам Павлов считал основоположником понятия «рефлекс» в физиологии французского математика! Если, как и сейчас, говоря о криминалистике, будут рассыпаться в похвалах Бертильону[59] и Гроссу[60], не заикаясь даже о Буринском[61]. Если, как и сейчас, на вопрос о том, кто такой Ломоносов[62], будет следовать молчание. Если, как и сейчас, Сикорский[63] будет считаться американцем. Если, как и сейчас, на просьбу перечислить выдающихся сыщиков будут сыпаться имена вымышленных мистера Шерлока Холмса[64], комиссара Мегрэ[65], миссис Марпл[66] и мистера Эркюля Пуаро[67] и ничего не будет сказано о настоящих — Путилине[68], Филиппове[69], Кошко[70]. Если, как и сейчас, «Россия» и «русский» для уха будут звучать не так привлекательно, как «Англия» и «английский». Если, как сейчас, «английская школа», «английская шерсть», «английская булавка», «английский язык» будут казаться предпочтительнее российской школы, русского языка, русского миропорядка и его понимания.

Даже соглашаясь с тем, что и прежде подобное отношение к отечественной мысли встречалось, необходимо сделать существенную оговорку: повсеместным, пронзающим все возраста и социальные группы, оно не было никогда. Необходимо заметить и то, что часто в основе незнания наших приоритетов лежала природная скромность, интеллигентность — из всех народов в свойственном только нам специфическом понимании этого термина — самих пионеров: ученых, изобретателей, всевозможного рода практиков, с удивительным добродушием относившихся к тому, что их открытия, изобретения и методики, наивно — без патентов — опубликованные в мировой печати, присваивались другими и получали широкую известность под именами людей, которым напор и жажда успеха вполне заменяли совесть и честь.

В современных исследованиях или — каковая характеристика этих «писаний» будет более точной — в современных статьях об истоках фотографии утвердилось странное, чтобы не сказать уводящее в сторону, правило: начинать рассказ с наблюдений древних о всякой всячине; например, о том, что светлая кожа человека темнеет под лучами солнца. Безусловно: эти наблюдения имели место, да и могло ли быть иначе, учитывая в особенности то, что древние были подобны детям? Детям, чей разум, едва-едва открывшийся навстречу миру, с восхищением впитывает в себя одно явление за другим — наполняясь ими, как губка, и каждое стремясь объяснить. Но так же, как разум ребенка, хотя и переполненный впечатлениями, еще не способен к мышлению рациональному и систематическому, древние, подмечая многообразие природных явлений, еще не могли — в силу отсутствия достаточной базы — дать им объяснения верные или, даже давая таковые, найти им практическое применение.

Недаром, давая в рассуждениях о химических предыстоках фотографии пространные отсылки к наблюдениям многотысячелетней давности, их авторы, как правило, «скромно» ограничиваются перечнем этих наблюдений — более или менее обширным или, напротив, более или менее скудным, в зависимости от собственных эрудиции или склонной к анахронизмам фантазии — и не дают прямые ссылки на те или иные старинные работы, которые с полным правом можно было бы счесть предваряющими те самые открытия, что и легли в действительности в основу фотографии. Ничего удивительного в этом нет: таких работ, разумеется, просто не существует. И хотя, конечно, кто-то мог бы и заявить, что такие работы — как и многие вообще другие — до нашего времени не дошли, затерявшись где-то на полдороге, но это было бы уже настолько чересчур, что смелости на такое заявление до сих пор еще ни у кого не хватило! И это понятно: отсутствие хотя бы упоминаний в различных сводах или перекрестных отсылок в дошедших до нас трудах ставят крест на возможности такого рода заявлений: при условии, разумеется, что склонные относить на тысячи лет назад предыстоки фотографии авторы не желают показаться совсем уж смешными.

Аналогично, то есть — лишенными связи с действительностью, выглядят и рассуждения все тех же авторов о влиянии на открытие возможности фотографирования наблюдения, получившего реализацию в так называемых камерах-обскурах. Кого только не записывают в «отцы-основатели»! В зависимости от дерзости или собственных предпочтений, авторы на голубом глазу отсылают и к Леонардо да Винчи[71], проводившему эксперименты с перевернутыми изображениями, и к Альгазену — Абу Али аль-Хасану из Басры[72], — якобы первым, по воле Аллаха непонятно зачем устроившимся в дырявом шатре на берегу Персидского залива, подметившим тот факт, что проходящие через отверстие солнечные лучи дают на освещаемом ими холсте перевернутые изображения предметов.

Умаляет ли наш скептицизм славу этих выдающихся людей и ученых — Пифагора[73], Аристотеля[74], Птолемея[75], Альгазена, Леонардо да Винчи? Разумеется, нет. Умалить их славу не может ничто, никакие открытия более поздних времен, иногда — и не так уж и редко — опровергавшие их заблуждения. Их имена бессмертны, как и бессмертно все то, что ими было создано, открыто, описано. Однако бесславие — штука хитрая. Бесславие заключается не только — и даже не столько — в том, что кто-то, пришедший на смену, обнаруживает ошибку ушедшего: кто из людей не ошибается? И уж кто не ошибается из тех, кто обладает умом воистину великим — могучим, кипучим, искрящимся деятельной фантазией, без каковой фантазии научная мысль не существует вообще? Бесславие — в приписках.

Человеческий разум устроен так, что более болезненно воспринимает разочарования, чем радость. Даже существует «механизм», блокирующий в наших головах наиболее горькие воспоминания: задвигая их куда-то на задворки нашего сознания и ограничивая к ним доступ настолько, что мы, бывает, пережив тяжелое потрясение, забываем его тут же, а к тем, что оказали на нас не такое сильное травмирующее воздействие, со временем начинаем относиться легче и даже трансформируем их так, что они теряют связь с действительно произошедшим, превращаясь в отражение того, что могло бы быть, но чего на самом деле и не было. Наш мозг стремится защитить нас от таких волнений и переживаний, сносить которые нам не всегда под силу.

Однако существует и такая особенность сознания: пережив удовольствие и обнаружив вдруг что-то, что это удовольствие дискредитирует, мы начинаем скверно думать не только об источнике дискредитации, но и о том, на что он был направлен. В процессе накопления информации — знаний — это оборачивается тем, что, заучив какую-то новую для нас информацию и вдруг, спустя какое-то время, обнаружив, что она не соответствует действительности, мы либо пылко встаем на защиту ошибочного мнения, превращаясь в теряющих способность логически мыслить защитников ереси, либо, осознав ошибку, переносим ее авторство на тех, с чьими именами она у нас ассоциируется. И, к сожалению, среди этих имен оказываются не только авторы приписанного мнения, но и те, кому оно было приписано.