Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

Всю жизнь в России нас дискриминационно вынуждали умалчивать еврейское происхождение. Зато всю жизнь заставляли ходить на коммунистические парады и демонстрации: хочешь не хочешь, иди в толпы, организованные коммунистами, и пой пропагандистские песни, и неси украшения — портреты диктаторов и их лозунги… Если там мы и веселились, то от заряда нашей молодости, а не от фальши навязанного праздника. А здесь все американцы отмечали праздник Израиля. И никто их не гнал и не заставлял: вот она — свобода, демократия и отсутствие «еврейского вопроса». Мы впервые видели это воочию.

Я становлюсь газетным и радиожурналистом

Я любил нашу квартиру. Первые ночи я просыпался и шёл просто побродить по ней — как хорошо чувствовать себя дома. Особенно мне нравилось оставаться в ней по утрам одному, когда Ирина и Младший уходили, как мы говорили, «на заработки». Тогда я садился заниматься английским и писать наброски к книге. Оба эти занятия двигались медленно, но всё-таки на курсах я уже перешёл на четвёртый уровень и написал несколько рассказов для будущей книги. Для перебивки в занятиях я включал телевизор. Хотя я мало понимал из живой речи, мне открывался новый мир, особенно из жизни Америки. В показах событий я ухватывал только основной смысл, но мгновенность, динамичность и всесторонность показа поражали меня. Казалось невероятным, что я мог смотреть живые сообщения из Парижа, Токио, Иерусалима — отовсюду. Нравилось мне смотреть и рекламу: она была блестяще сделана, я узнавал массу новых продуктов, товаров, автомобилей. И сообщения о погоде были полезны мне: понимать их было легче — в них повторялись одни и те же слова. Меня привлекала и та лёгкая и непринуждённая форма, с которой метеорологи общались со зрительской аудиторией. Они это делали так, что даже при плохой погоде возникало хорошее настроение. А хорошего-то настроения мне и не хватало.

Всё это абсолютно отличалось от сухих процензуриро-ванных передач советского телевидения. Но что совершенно меня поразило, так это не виданные мною никогда передачи на медицинские темы в новостях: любое медицинское событие в лечении, в производстве нового лекарства, в новой операции — всё на другой же день попадало на экран. Это я смотрел с жадностью, для меня это была единственная пока информация о медицине в моей новой стране. И подавалась она исчерпывающе всесторонне.

В прошлом один раз меня пригласили на студию Московского телевидения отвечать на вопросы ведущего о советском здравоохранении. Цензура предварительно произвела над моими ответами прямо-таки хирургическую ампутацию. А когда я сделал одну из самых первых в мире операций по замещению повреждённого сустава искусственным металлическим моей конструкции, то лишь через два года об этом была крохотная заметка в хронике «Вечерней Москвы» и перепечатка в немецкой газете. Вот и всё.

По вечерам телевизор переходил в распоряжение Ирины и Младшего. Им открывался мир кинофильмов Голливуда, который мы знали только понаслышке да по злобной критике советской прессы. Ирина смотрела всё подряд, от немого кино 1910-х годов до продукции наших дней. Ей не всё одинаково нравилось, и однажды она сказала со вздохом:

— Знаешь, вчера показывали какой-то фильм 1937 года — абсолютная ерунда. И всё-таки я подумала: насколько же лучше дурить людей такими фильмами, чем сажать их тысячами в лагеря ГУЛАГа, как это делалось в Союзе в том же 1937 году.

Я расхохотался от её неожиданного сравнения и неоспоримого вывода. И она рассмеялась, поняв наивность высказывания. Ненадолго к нам вернулось хорошее настроение и любовь.

Мой план привлечь внимание американской прессы не давал пока никаких результатов — ответы на мои письма не приходили. В долгом ожидании я обратился к Андрею Седых, издателю ежедневной руеской газеты «Новое Русское слово» — не возьмёт ли он напечатать некоторые мои стихи и статьи-рассказы? Ему уже далеко за семьдесят, но он был крепкий и подвижный, уехал из России ещё в 1919 году, сам писал, стал ветераном русской зарубежной литературы, знал Бунина, Мережковского и других. Поразить его моими талантами я не надеялся.

Я не совсем представлял, какое общественное значение имеет эта русская газета, хотя в ту пору это была единственная свободная русская газета. Седых сказал:

— Мы издаёмся тиражом тридцать тысяч и продаёмся по всему миру. Вы не думайте — в этой стране центральные газеты, и даже правительство в Вашингтоне, все очень прислушиваются к тому, что мы печатаем, — и взял мои рукописи.

Он посоветовал мне обратиться на радиостанцию «Голос Свободы — Либерти». Она тогда помещалась на 42-й улице, неподалёку от моих языковых курсов. Я созвонился и пришёл к одному из директоров — высокому седому господину лет около 60. После моего рассказа о себе ему нетрудно было понять, что мне нужны деньги.

— Для начала выступите с беседой-воспоминаниями о вашем врачебном опыте перед аудиторией наших сотрудников. Мы заплатим за это $100. А за передачи по радио на Россию будем платить по $80, — предложил он.

Ого, это было совсем неплохо! Но Ирина наверняка должна испугаться, она всего боялась. Поэтому до поры до времени я решил ей об этом не говорить.

В назначенное время слушать мои воспоминания собралось человек пятнадцать из русской редакции. Аудитория была политически настроенная. Большинство из них покинули Россию лет тридцать — сорок назад. Представляя меня, директор сказал:

— Общее состояние медицины и положение врачей в Союзе мы знаем. Нам интереснее послушать рассказы доктора, который лечил там некоторых знаменитостей и членов правительства.

Уловив этот настрой, я стал рассказывать про министра внутренних дел генерала Щёлокова, ближайшего друга Брежнева, про начальника уголовного розыска генерала Карпеца, который собирал документы на каждого из членов Политбюро, про сгоревшего космонавта Бондаренко и про первого космонавта Гагарина, про гениальную балерину Большого театра еврейку Майю Плисецкую. Меня закидали вопросами о подробностях. И получился прообраз моей возможной будущей книги, которую я «сквозь магический кристалл ещё не ясно различал» (Пушкин). Это было и полезно, и стимулировало. А к тому же, в кармане у меня появились первые заработанные доллары.

Через несколько дней я принёс текст первого выступления — для записи передачи в эфир. Редактор отдела науки Мусин быстро просмотрел мои четыре страницы, что-то переставил местами, где-то заменил малозначащие слова и спросил:

— Вы согласны с такой редакцией?

— Конечно, согласен. Собственно, вы ничего не изменили.