Лесная тропа - Адальберт Штифтер

Меж тем въехали мы в лесную колыбель, овеянную тенистой прохладой. Оставив ее позади, очутились мы на айдунских полях и здесь опять повстречались с Зиллером, который в эти часы сверкает, словно ломаная серебряная молния, брошенная в долину чьей-то мощной рукой. Мы ехали среди стоящих вразброс айдунских домов по направлению к родным лесам. Лошади, почуяв дом, прибавили рыси. Мы оставили за собой справа хвойный лес, откуда три года тому назад, зимой, впервые услышали тот зловещий грохот и уже приближались к Таугрунду. Едва мы въехали в лес, коляска покатила быстрее хорошо утрамбованной по милости полковника дорогой, а когда перед нами расступились последние деревья, невдалеке засветился мой дом, и я увидел за ним сад, который словно дожидался, чтобы я навестил каждое его дерево и проверил, не сломан ли где какой сучок. Лошади мчали зеленой подъездной дорогой и спустя несколько мгновений колеса заскрежетали по гравию двора. Я соскочил с коляски, потрепал вороных по шее и похвалил их. Умные животные, ластясь, закивали головами, словно поняв меня, — впрочем, они и вправду меня понимали. А потом начали стричь ушами и косить глазом, радуясь, что они уже дома и что их сейчас поведут вдвоем обедать. Я поднялся к себе, где меня ждал накрытый стол: бутылка, стакан и прибор. Сверху лежал прибывший в мое отсутствие большой запечатанный конверт с приглашением на стрелковый праздник.

Пообедав, навестил я нескольких человек, которые, правда, не нуждались в помощи, зато нуждались в утешении.

Наутро выехал я спозаранок, чтобы совершить свой объезд и не слишком опоздать на праздник, ибо рисковал обидеть этим гостеприимных хозяев. Я также помнил свое обещание составить компанию полковнику. Покончив с делами к двум часам, благо не случилось ничего чрезвычайного, я уже на полях, ведущих к Айдуну, пустил своих приуставших лошадок до самого Пирлинга шагом. Протрусив по верхней дороге, лошади снова по своему почину свернули к трактиру, видимо, обрадовавшись роздыху. Я, собственно, собирался проехать через город и оставить лошадей на проселке у подножья скалы, но та уверенность, с какой они свернули туда, где их ждал желанный отдых, а также накопившаяся у них за утро усталость не могли оставить меня равнодушным, и я предложил Томасу развернуться и въехать в переулок. Так он и сделал, но никто — ни сам хозяин, ни хозяйка не вышли к нам навстречу; рыночная площадь пустовала — хоть шаром покати, не залаяла ни одна собака — здесь все и вся перекочевало на Штейнбюгель. Я помог Томасу распрячь лошадей и отвести их в конюшню, где у меня имелось свое стойло, куда не ставят других лошадей во избежание заразы, и поручил вороных попечениям Томаса, наказав ему, буде он вздумает сходить на Штейнбюгель, запереть их на замок и взять с собой ключ. Захватив палку и книгу и заперев все хранилища в коляске, отправился я на состязание, объединившее сегодня весь Пирлинг. Казалось, город вымер. К обычной воскресной тишине прибавилась тишина необычная. Только кое-где на скамейке перед домом посиживал дряхлый старик — лучи ясного осеннего солнышка согревали его больше, чем согрела бы суета на Штейнбюгеле. Хоть сегодня пирлингские больные не входили у меня в программу, я все же кое-кого проведал, поскольку уже был здесь; нынче их оставили на попечение дряхлых старушек.

Покончив с делами, я уже с другого конца города вышел на волю, сразу же увидел примечательную скалу, возвышающуюся среди полей, и благодаря своему неплохому зрению различил между деревьев раскинутый павильон: в темной зелени сосен сверкало что-то празднично белое. Я направился туда полями, это были преимущественно жнивья, не убран был одни овес, но и он уже начал золотиться и склонять к земле свои зерна, висящие на длинных волосках. Подойдя поближе, я увидел над верхушками деревьев развевающийся вымпел стрелков, длинный красно-белый лоскут, живописно выделявшийся на темной лазури неба. Над кронами деревьев то и дело взвивались голубоватые и белые дымки; слышались отдельные выстрелы.

Дойдя наконец до подножья скалы, я не спеша поднялся по петлистой тропе, по которой вынужден был спускаться ребенком, под опекою взрослых, но которой горделиво пренебрегал студентом, предпочитая карабкаться напрямки.

Добравшись до тира, я не преминул туда зайти. Только что, по-видимому, был сделан удачный выстрел. О нем возвестила полевая мортира, поставленная здесь для этой цели, а также ликующий возглас стрелка. Тир выглядел как обычно. Впереди лежали двое, поставив ружья в упор, и ждали; за ними стояла следующая пара, готовая их сменить, когда они отстреляются и уйдут, дальше — следующая и так далее. Последние проверяли исправность своих ружей. Старик Бернштейнер тщательно протирал свое плохонькое ружьишко, после чего отбросил замасленную тряпку. Если бы он даже не сообщил мне, что ему покуда принадлежит самый удачный выстрел, я угадал бы это по его довольному виду. Тут же находился и верхний трактирщик, а также лесничий, рыночный писец и другие мои знакомцы.

Отовсюду ко мне приветственно тянулись руки, многие, как это у нас принято, с бокалами, я кланялся во всe стороны и чокался. Когда же мне предложили присоединиться к состязанию — еще, мол, не поздно, — я сразу же отказался, пояснив, что я уже не тот лихой стрелок, каким был в годы учения, ибо у меня нет времени упражняться в этом искусстве. Поздоровавшись со всеми, я стал осматриваться. Деревянные столбы тира были увиты канителью, над крышей парило большое знамя стрелков, в отличие от длинного узкого вымпела, развевающегося над верхушками деревьев. Над знаменем трудились иголки и пальчики всех пирлингских дев, пожертвовавших для него свои огненно-красные ленты. Задняя стена тира была увешана прославленными мишенями прошлых лет. Чуть ли не с бьющимся сердцем узнал я несколько знакомых мне с детства фигур, а также такие, которые в свое время довелось пробить моим пулям. Под отслужившими мишенями пили и закусывали — но только мужчины, — женщинам и девушкам во время стрельбы вход возбранялся. Рядом с будкой писца, на выкрашенном светло-зеленой краской помосте, защищенном перилами, стоял белоснежный долгошерстый козел верхнего трактирщика. Кончики его рогов были позолочены, и на них торчал венок из цветов, перевитых лентами, а в венке сверкали семь вставленных в оправу талеров. С головы животного свисали ленты и бахрома, в гладко расчесанной гриве и бороде красовались алые банты. Из-за козла выглядывал второй приз, прикрепленный к столбу: два связанных крест-накрест небесно-голубых флажка, затканных золотыми. Тут же был букет из серебряной мелочи; он стоял на столике в вазе. Последним призом был украшенный накладной костью и перламутром рожок для пороха, он висел на суку, перевязанный изящной лентой. Перед дверью тира толпились мальчишки, им, как и женскому полу, вход был заказан, и они, как и я в свое время, глазели с порога на козла, на стрелков и другие чудеса. Подальше, в ветвях густо растущих сосен, был устроен помост, где, скрытый густой хвоей, расположился роговой оркестр и время от времени исполнял разученные мотивы. В тире имелись и трубы, при каждом удачном выстреле игравшие туш.

Наглядевшись на все это, я снова вышел в лесок. Мне захотелось — еще до того, как зайти в павильон и поискать там полковника, — взобраться на самую вершину скалы, откуда открывается обширный и живописный вид на окрестности. Я давно там не был, и меня потянуло снова полюбоваться чудесным зрелищем. Я вышел под сень дерев, и в лицо мне пахнуло душистым лесным воздухом, особенно упоительным после порохового дыма. Я прошел мимо стайки молоденьких девиц, бросавших в цель деревянным голубем, висящим на шнурке, а потом мимо двух незнакомых женщин, сидевших на дерновой скамейке, по-видимому приезжих, — павильон и деревянная сторожка остались слева и позади, — миновал несколько торчащих ввысь каменных глыб, а там деревья и кусты исчезли, и я по дерну поднялся на плоскую вершину скалы. Здесь не было ни единой души, вся публика толпилась внизу, в кустарнике и лесочке, и каждый развлекался как мог.

Солнце заметно опустилось, оно находилось почти посредине последней четверти своего дневного пути. Подо мной на скошенных полях расстилались однотонные желтоватые жнивья, по другую их сторону высилась колокольня и стояли покинутые жителями дома Пирлинга, а дальше тянулись синие благоухающие леса, где находится Айдун и моя родина. В долине можно было разглядеть Зиллер, косые лучи солнца превращали реку в расплавленное серебро.

Я все еще был поглощен этим зрелищем, когда ко мне наверх поднялся полковник. Он шел сюда обычной дорогой, и я увидел его, только заслышав шаги. Я повернулся и сердечно приветствовал его. Он поднялся еще на несколько шагов и поблагодарил меня за столь горячий привет.

— Мне сказали, что вы здесь, — продолжал он, — и я отправился вас искать. Должен сообщить вам нечто важное. Раньше это было невозможно, вы отсутствовали целых три дня, а спустившись к вам вчера после обеда, я уже вас не застал. Приехала Маргарита. Это я ее вызвал и принял все меры для ее приезда, но точного дня ее прибытия я не знал. И вот она приехала, когда вас тут не было, и я ничего не мог вам сообщить. Маргарита сейчас здесь, в павильоне, вместе с другими женщинами и девушками, они ее не отпускают. А я тем временем решил вас поискать, чтобы сообщить вам эту новость.