Синие дали - Александр Павлович Беляев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Большая часть всей дичи была пролетной. Но и местной, гнездившейся здесь, было столько, сколько иногда в хорошую погоду собирается над нашими болотами комаров и мошек. Утки то опускались, то взлетали над водой, и целый день велась нескончаемая птичья карусель. Ее хорошо было видно со всех сторон, чему, впрочем, немало способствовал пейзаж дельты — красивый, но несколько однообразный и потому даже утомительный. Чекан да вода, кое-где над островками низкорослые ивы, десяток тополей видны по горизонту, и небо, нескончаемое, бездонное, лиловое, прозрачное и холодное, как родниковая вода.
По мере сил мы старались удержать себя от соблазна и не начинать охоты до окончания устройства лагеря, но толком ничего из этого не вышло. Утки, словно нарочно, то и дело со свистом носились над островом, и мы не утерпели.
Первым пойти добыть что-нибудь на ужин вызвался Кирсанов. Не глядя на нас, он положил лопату, взял ружье, опоясался патронташем и скрылся в камышах. Больше в тот день мы его не видели. Мещерский, Зимовьев, я и дядя Витя, так между собой мы называли Виктора Сергеевича, продолжали трудиться. Но как только вдали загремели дуплеты кирсановского «зауэра», наша работа тоже приостановилась. Побросав топоры, мы быстро разбрелись по кустам. В лагере остались только дядя Витя и Гаспар.
Я перебрался на соседний островок и встал там под высоким кустом ивняка. На меня, помню, тотчас же налетела стайка белогрудых гоголей. Я вскинул ружье и выстрелил. Две птицы круто нырнули вниз. Свист крыльев, удар, знакомый всплеск воды. И вот она — первая добыча! Сердце в волнении заколотилось от удачи. Глаза неотрывно смотрят на убитых птиц, а руки сами уже перезаряжают ружье.
Над головой проносится новый табунок. Опять короткая вскидка. Воздух раскалывается от резкого грохота, и рядом в камыши тяжело падает селезень. Снова трепет охватывает душу и снова волненье приятной дрожью пробегает по телу. Великолепен охотничий азарт! В нем все: и быстрота, и ловкость, и радость меткого выстрела, и стремительный полет птиц! От прилива сил трудно устоять на месте. Хочется броситься к воде и скорее взять добычу в руки. Но с места сходить нельзя. Табунки уток проносятся над островком один за другим. Ниже, выше, но все летят и летят.
Сколько продолжалась эта охота: час, полтора? Не помню. Помню только, что патронташ мой опустел очень скоро. Я с досадой переворошил кучу стреляных гильз и осмотрел плес. На воде, в прибрежной траве и на лугу восемь[9] убитых птиц. Собрал их, связал птиц за шеи, взвалил на плечо и довольный, не чувствуя под собою ног, побежал к лагерю.
В лагере меня встретил Гаспар.
— Маладэц, — усмехнулся он, — отвел душу… ва!
Подошел дядя Витя, посмотрел на убитых уток и покачал головой.
— Куда же тебе столько? — недовольно спросил он.
Я растерялся.
— Как куда? Такой лёт был, не пропускать же их.
— Лёт тут всегда хороший, — перебил меня дядя Витя, — а вот бить всех подряд ни к чему. Мы не заготовители и торговать дичью тоже не собираемся.
Мне от этих слов сразу как-то не по себе стало.
— Зачем же тогда ехали сюда! — обиделся я. — Отмахали тысячи полторы верст, а приехали, и пострелять вволю нельзя.
— Пострелять можно, — подобрел дядя Витя, — только знать надо, по какой дичи. Бей бекасов, куликов. Их много не убьешь, а настреляешься вдоволь. Понятно?
В это время в лагерь вернулся Мещерский. На поясе у него висело не менее десятка отборных селезней.
Дядя Витя почесал затылок.
— Вот, вот. И те двое тоже принесут по столько, — проговорил он и вздохнул. — Этой дичью роту накормить можно. А нам разве съесть ее? Ну нет, отпускать вас одних, я вижу, нельзя. Да и потом, что это за удовольствие уток стрелять? В дельте есть кое-что поинтересней.
Мы молча выслушали выговор и точно провинившиеся школьники исподлобья оглядели дело рук своих. Уток и впрямь набралось многовато. И особенно после того, как под вечер на остров со своими трофеями явились Зимовьев и доктор. Но пропасть этой дичи мы, конечно, не дали. Большая часть ее была законсервирована, часть тут же пустили в котел, а часть, выпотрошив и подсолив, вывесили на вешала.
Однако алчность наша была осуждена справедливо. Мы поняли это и установили строгий лимит отстрела.
Ночью дядя Витя повел нас на места пролета гусей.
ЗА ГУСЯМИ
Небо вызвездило так, что казалось, будто вся дельта усыпана золотом. Мерцали тысячи светил, сверкало что-то в листве деревьев. Искрились волны, лениво перекатываясь друг за другом и чуть заметно колыхая в черноте своей голубоватые, червонные и красные огни небесной россыпи. В камышах глухо ухала выпь. Плескалась рыба. Кем-то вспугнутый, сердито вскрикивал кулик-перевозчик. Таинственностью веяло от тишины и мрака. И было жутко, не видя ничего под ногами, шагать по темному уснувшему морю. Казалось, вот-вот нырнешь в какую-нибудь яму. Но дно было ровное, как стол, и мы без всяких приключений уже более часа брели за дядей Витей на Гусиную косу.
Гусиной косой оказался большой, сплошь залитый водой илистый нанос. Хорошо, что дядя Витя заранее велел каждому из нас нарвать по большой охапке камыша и веток. А то хороши бы мы были: на косе не то что человеку — чирку спрятаться негде. Кругом ни камышинки, ни кустика. Над водой кое-где щетинкой торчит лишь осока, да и той мало.
Стали строить засидки. Вырыли на дне по яме, устроили над ними небольшие шалаши, расставили профили, и тотчас же со всех сторон послышался приглушенный шепот:
— Доктор! Дайте веточек!
— Зимовьев! У вас камыша не осталось?
— Виктор Сергеевич, а тут поблизости кустиков нет?
— Гуси тут поблизости, гуси! А кустиков нет, — полушутя, полусерьезно отвечал дядя Витя.
Пришлось подналечь на лопаты. Идеальным выходом из положения была бы охота из бочки, установленной и
