Любовь - только слово - Йоханнес Зиммель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Полуслепая фрейлейн Гильденбранд шмыгает носом и потерянно произносит:
— Ах, да. Конечно, не покажется…
Внезапно у меня пропал аппетит, и я отставляю алюминиевые миски в сторону. Из зала доносится голос шефа:
— Фраза, в которой Гастон и Карла написали о подростках и двадцатилетних — единственно верная! Да-да, здесь мы, взрослые, допустили ошибку! Но не такую, как полагаете вы или как описали они! Мы печемся не об интересах индустрии, а о своих собственных! Мы, воспитатели, думали, вы созрели для большей свободы. И мы дали вам эту свободу. На свете еще не было молодежи свободнее вас!
Из громкоговорителя раздается ропот.
— Ропщите, сколько вам вздумается. Я говорю правду. А то, что индустрия сделала на чувствах деньги, — дело другое. Да-да, мы совершали то же, что и Карла с Гастоном, и поэтому вы сегодня здесь! Но мы совершали это позже. Когда мы повзрослели, а не в пятнадцать лет! Вы назвали меня справедливым. Это не только почет, но и тяжкое бремя. Сегодня ночью я не спал. Я размышлял, верно ли поступил с Гастоном и Карлой. И я говорю вам — верно!
Снова ропот из громкоговорителя. Фрейлейн Гильденбранд сидит, молитвенно сложа руки, кажется, она вот-вот расплачется.
— Родители приводят вас ко мне. Мы с коллегами несем ответственность за вас. Мы несли ответственность и за Гастона и Карлу. Не притворяйтесь же тупицами! Вы знаете, как легко может случиться непоправимое. Слова о том, что я думаю только о моем интернате и его славе, — ложь. Я думаю о вас!
Фрейлейн Гильденбранд вздыхает.
— Не полагаете же вы всерьез, что врач ради вас пожертвует ребенком? Вам хочется в шестнадцать лет таскаться с тяжелым брюхом? Да? А кто будет растить ваших детей? Вы? Вы ведь сами еще дети! Как будет выглядеть следующее поколение? Наше выглядит и так достаточно печально!
— Съешьте же еще что-нибудь, Оливер, — говорит фрейлейн Гильденбранд.
— Не могу.
Голос шефа:
— Надеюсь, вам известно, как, несмотря на все, вы мне дороги. Но сегодня я не могу с вами ужинать. Мне тошно. До смерти тошно. Я пойду домой. В течение некоторого времени вы не увидите меня в столовой. Потому что в течение некоторого времени я не смогу видеть вас.
Пауза.
— Если у кого-то возникнут серьезные проблемы, он может прийти ко мне домой. Но я повременю пока приходить к вам. Доброго всем вечера.
Чик! — щелкает громкоговоритель.
— Ах, Господи! Господи! Господи! — произносит фрейлейн Гильденбранд, и из ее полуслепых глаз в самом деле льются слезы.
— Что такое?
— Для всей школы я теперь сволочь.
— Да нет же!
— Конечно, я сволочь! Но я же была обязана сообщить о том, что видела!
— Конечно, фрейлейн Гильденбранд, конечно.
— Ведь невозможно было о таком молчать!
— Совершенно невозможно.
— Иногда я думаю, вы все — ненормальные, жадные до жизни и рано созревшие, потому что Господь Бог, природа, провидение или я не знаю что так распорядились. Я думаю, грядет атомная война. Дети всеми клетками чувствуют это. Чувствуют, что через десять лет умрут. И хотят жить, жить, жить!
А затем, без всякого перехода, она говорит:
— Оливер, вы так добры к Ганси…
— Откуда вы знаете?
— Он сам мне сказал…
— Чудовище! Лгун!
— Я благодарна вам за это, ведь я вас просила позаботиться о нем. Вы приличный, справедливый юноша, скажите мне, должна ли я была поступить иначе? Должна ли я была промолчать о том, что видела своими глазами?
— Нет, фрейлейн Гильденбранд, не должны. Вы обязаны были исполнить свой долг.
— Но если теперь они станут называть меня сволочью… Полгода, быть может, целый год пройдет, прежде чем какой-нибудь ребенок снова начнет мне доверять, прежде чем я смогу какому-нибудь ребенку помочь…
— Нет!
— Да!
— Фрейлейн Гильденбранд, — говорю я, — я помогу вам.
— Поможете…
— Да. Я объясню всем — большим и маленьким — что вы не могли поступить иначе. И ребята послушают меня!
— Так… Так вы в самом деле собираетесь так поступить?
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
Страшно подумать, чего у меня теперь только нет на шее! Фрейлейн Гильденбранд. Геральдина. Ганси. Рашид. Моя дорогая семья. Ах ты, Господи! Мне жаль эту пожилую даму! Ведь можно раз в жизни кого-нибудь пожалеть или нет? Иначе что это за жизнь? Я слышу голос Верены: «Если бы не моя маленькая дочка…» А ведь жизнь прекрасна!
Фрейлейн Гильденбранд встает и протягивает мне руку, я автоматически жму ее, а она тем временем говорит:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что вы хотите все объяснить детям. Дети… — Она глотает слезы. — Дети… Они — моя жизнь…
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
— Вы… вы скажете им, что я не могла поступить иначе?
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
— Благодарю вас. Благодарю вас, Оливер.
— Ах перестаньте!
— Дайте мне посуду, я отнесу ее обратно в столовую. Если вы больше не хотите…
— Нет, спасибо, больше не хочу.
— И спите покойно, Оливер, спокойной ночи!
— И вы, фрейлейн Гильденбранд.
Затем она уходит, держа в руках алюминиевые миски, и, конечно, налетает на дверной косяк. Она, должно быть, очень ушиблась, ее лоб наливается кровью, но нечеловеческим усилием воли она справляется с собой. И даже улыбается, когда оборачивается ко мне.
— Вечно этот электрический свет, — говорит она. — При таком свете я просто беспомощна. Но днем я вижу не хуже орла.
— Да, — соглашаюсь я. — Разумеется. — И прибавляю: — Надеюсь, вы не ушиблись.
Глава 14
Кажется, я уже говорил, что я страшный трус. Знаю, я должен поговорить с Геральдиной. Но не делаю этого, у меня просто не хватает решимости. В пятницу утром пришлось снова идти в школу. Я сидел напротив Геральдины на протяжении шести часов. Приятного мало. За обедом она спросила, когда мы увидимся.
— Дай мне денек времени или два, пожалуйста. Я так скверно себя чувствую.
— Ну, конечно. Разумеется. Сначала окончательно поправься!
Геральдина… Ганси…
Верена… Ганси…
Ганси…
Вот в чем опасность! Чем грозил Ганси, когда ему не позволили сидеть рядом со мной за столом? Еще до заключения отвратительного «братства крови»?
— Я выясню, где живут эти люди, и расскажу обо всем господину Лорду!
Это стало бы катастрофой! Ганси должен сидеть за столом рядом со мной. Я должен поговорить с шефом.
Итак, я навещаю шефа дома.
— Господин доктор, Ганси же мой брат. Вы сами были этому так рады…
— Ну и?
— И фрейлейн Гильденбранд просила, чтобы я позаботился о нем. Так забудьте историю с Рашидом! Рашид — намного независимее, намного проще в общении. Ганси хочет сидеть за столом рядом со мной. Думаю, ему следует позволить.
Он с иронией смотрит на меня и говорит:
— Ты — такой педагог! И тоже был на макумбе.
— Где?
— Не прикидывайся дурачком. Я тебя видел. Ты тоже думаешь, я поступил жестоко, прогнав Гастона и Карлу?
— Нет, — отвечаю я. — Да. Нет. Нет, думаю, не жестоко. Вы обязаны были так поступить, господин доктор.
— Я неохотно так поступил, Оливер, — говорит шеф. — Хотя бы этому ты веришь?
— Да, конечно, господин доктор.
— Большая любовь — и моя слабость. Но здесь школа, понимаешь? Здесь не притон!
— Совершенно ясно. Вы не могли поступить иначе.
— Ты говоришь честно?
— Абсолютно честно.
— А как другие считают?
— По-разному.
— Многие злятся на меня и на фрейлейн Гильденбранд, не правда ли?
— Да, господин доктор.
Он смеется.
— Почему вы смеетесь?
— Потому что сам выбрал себе такую профессию, — отвечает он. — Ну ладно, я посажу Рашида к Али, а Ганси — к тебе. Но ты знаешь, что этим ты снова очень ранишь Рашида?
— Я не могу угодить всем, господин доктор. Вы и фрейлейн Гильденбранд сказали, мне следует заботиться о Ганси. Я думаю, ему моя помощь нужнее. Рашид сильнее.
Шеф долго думает. Потом говорит:
— Ты странный юноша.
— Почему?
— Не хочу тебе объяснять. Но, боюсь, у меня еще будет много хлопот с тобой.
И прежде чем я успеваю ответить — а что, собственно, я мог бы ответить? — он добавляет:
— Бедный Рашид.
— Кто-нибудь всегда страдает, — говорю я.
Итак, теперь маленький уродец сидит за столом рядом со мной, сияет, чванится и лезет из кожи вон (насколько это вообще возможно), а Рашид сидит рядом с надменным чернокожим Али — он не разговаривает с Рашидом — и беспрестанно грустно смотрит на меня и не понимает. И еще один человек смотрит на меня беспрестанно с девчоночьего стола — Геральдина. В ее взгляде такое, о чем я не могу написать, это не выразишь словами. Кусок застревает у меня в горле. Десерт я оставляю нетронутым из страха, что меня стошнит.
