Во что бы то ни стало - Анастасия Перфильева

— Хорошо. Согласна. Пока ничего не скажу, хоть это и глупо.

— Нет, не глупо, — упрямо повторил Алешка. — Я не хочу ее видеть.

— Ты?

— Да. И больше не спрашивай меня ни о чем. Не будешь?

— Хорошо. Не буду.

Окаянный лук чуть снова не щипнул глаза. Дина резко провела по ним рукой — к счастью, Алешка не заметил.

Встав, она вытащила из карманов халата купленные сегодня с такой нежностью по дороге в больницу кулек с орехами, пачку «Люкса» — вот тебе и нет папироски! — последний номер «Мира приключений». Сунула все на тумбочку и, крепко тряхнув Алешкину безответную руку, умчалась из палаты так же стремительно, как и появилась.

Алешка пролежал, уткнувшись в стену, довольно долго, больные даже забеспокоились, не стало ли ему хуже… Нет, физически он чувствовал себя хорошо! Просто растревожило все услышанное о Лене.

Ее дядьку выгнали за темные дела. Ну и… поделом. Динка права, Лена тут совершенно ни при чем. Но ее жизнь, конечно, теперь тоже изменится! Что она думает, что делает сейчас, с кем встречается? Как это странно — такая близкая и так далеко!

Алешка сказал Динке «нет»? Он не хотел, чтобы Лена пришла, вдруг оказалась здесь, положила на лоб прохладную маленькую ладонь? Ложь, он так этого хотел! Разве мало передумал, перевспоминал о ней за длинные больничные дни и ночи?

Лена, Лена, сероглазая глупая девчонка! Ну чем ты приворожила бедного парня? Стихи свои нежные и неумелые посвящал тебе еще в детдоме разве не он? Не он подстерегал в коридоре или в саду, чтобы больно дернуть за косу и отойти с независимым видом? Не он чуть не в кровь избил мальчишку, похваставшегося, что ты на него «особенно» посмотрела? А после, когда разлетелись в разные стороны, не он ли чинил эту чертову тарахтелку, мотоцикл твоего пучеглазого дядьки, чтобы лишний раз взглянуть на тебя? Не он ли бежал в тот вечер, спрятав у сердца билеты, прыгая как белка с трамвая на трамвай, чтобы успеть пригласить тебя в этот постылый цирк, куда ты ушла с надменным пижоном, закружившим твою пустую голову?

Эх, Лена, Ленка…

Ведь никто и никогда не будет любить тебя преданнее и беззаветнее, чем Алешка! Ни у кого так не забьется сердце от одного вида твоей вздернутой губы, растрепанных волос, твоей, как у уточки, переваливающейся походки вовсе не таких стройных и изящных ножек (плевать ему на их изящество или изящность, как там надо говорить…)!

— Эх, Ленка…

Ладно. Хватит тосковать, канючить, заниматься переживаниями. Алешка резко повернулся на бок и попросил у вошедшей санитарки пить.

Ну, а Дина?

Та была уже далеко от больницы, но мысли и чувства ее оставались в хаосе. Алешка выздоравливает, ему надо куда-то смотаться, потому что Васька собирается жениться… тьфу, регистрироваться со своей Найле, потому что ее хозяина выгнали, то есть вычистили, а это же и Ленкин дядька. Как она будет теперь?.. Да и Алешка не желает ее видеть… Было от чего растеряться даже Дине, пока она утрясала в сознании эти разнородные, свалившиеся в один день известия.

Утрясла она их довольно скоро и в тот же вечер сидела в комнате Марьи Антоновны с Кузьминишной, выкладывая им все, безбожно привирая, так что обомлевшая Кузьминишна только и могла шептать:

— С нами крестная сила… Леночка… Алешенька… Вася…

Марья Антоновна была серьезна. Известие о Ленином дяде она приняла спокойно. Постаралась успокоить и Кузьминишну, сказав:

— Мама, прошу без паники. Поймите, к делам своего дяди Лена не имеет никакого отношения! Я сама побываю у нее и все выясню.

А вот про Алешку с Васей… Не так давно, после рассказа Кузьминишны о заводском общежитии, Марья Антоновна, посоветовавшись с Андреем Николаевичем, решила все же, что ребятам полезно жить самостоятельно… А теперь вот как сложились дела!

Опять позвала Марья Антоновна своего верного старшего друга и советчика Андрея Николаевича, опять прильнула к родному плечу Кузьминишны, без слов спрашивая, что-то подскажет ей мать. И Дина уехала к Вере Ефремовне торжествующая. Решено было: Алеша прямо из больницы переедет домой, то есть к Кузьминишне под бок, а жить будет в комнате у Андрея Николаевича; Васенька пусть забирает Лешину койку и отгораживается со своей Найле; девка, видать, скромная, работящая, счастье нельзя упускать. Рановато, конечно, семью заводить, ну, да в старое время и того раньше женили. Лену Марья Антоновна днями проведает, а за то, что сама не приходит, дать ей хорошую вздрючку.

Всеми соответствующими репликами заключала общую беседу, конечно, Кузьминишна. Она не проливала слез, боясь сделать это невпопад. Надо ли за Лену, еще неизвестно. За Васеньку грех — женится. За Алешу поздно и тоже грех — уже поправляется… И бога помянула только однажды, сраженная тем, что Алешка пострадал от рук хулиганов, потому что ездил учить жителей Лепихова против него и за женскую свободу.

На безбожную тему у Кузьминишны с Диной позже произошел следующий разговор.

— Динушка, ну скажи ты мне, неученой, отчего это наша родная Советская власть бога, как черт ладана, чурается?

— Она не чурается. Она старается разъяснить одурманенным массам вред. От этого бога.

— Что ж, и Алешенька разъяснять ездил? Он же, поди, сам крещеный?

— Какое это имеет значение? Алешу крестили, когда он был в зачаточном состоянии. Религия — это же опиум для народа, вы понимаете, Дарья Кузьминишна?

— Нет, не понимаю. — Кузьминишна подперла ладонью подбородок.

— Ну, дурман. Его напустили разные попы и священники, чтобы лучше обманывать темные массы и выжимать из них соки.

— Соки? Я, Динушка, насчет попов с тобой спорить не буду, сама их недолюбливаю. Что греха таить, есть такие — последнюю рубаху сымут, покойника отпевая или ребеночка когда крестят.

— Ага, видите! — обрадовалась Дина.

— Да с одними попами не лиха беда управиться. А вот зачем трудящих людей от веры отучают? Вера, она же всему подмога! И в горе, и в радости, и в работе, и в отдыхе. Она — как песня…

— Уж это вы, бабушка, загнули. — Дина иногда называла ее Дарья Кузьминишна, иногда, по детской привычке, бабушка. — Какая там вера подмога?

— Э, нет, не скажи. Если человек в добро и зло верит, от этого польза для жизни большая.

— От религии один вред и обман, — твердо повторила Дина. — А человек должен быть сам себе хозяин.

— Это-то верно, — согласилась Кузьминишна. — На бога надейся, а сам не плошай. Только я, Динушка, в толк не возьму: какой же вред будет, ежли, скажем, в правду верить? В добро?

Дина помолчала, потом важно ответила:

— Вред такой, что и добро разное бывает. Для одного оно добро, а для другого — зло. В общем, я вам, бабушка, советую: у нас в Страстном монастыре недавно открылся антирелигиозный музей. Вы туда сходите и проконсультируйтесь.

— Чего, чего? Я и слова-то такого не слыхивала!.. — испугалась старушка.

— Ну, попросите, чтобы вам дали исчерпывающий ответ по вопросу о борьбе с религиозными предрассудками. Видите ли, Дарья Кузьминишна, материалистическое учение, например, считает и наука это доказывает, что человек произошел от обезьяны, — не очень-то к месту сообщила Дина. — Религия же утверждает, забивая подобной ерундой головы, будто мужчина создан богом, а женщина — из его ребра.

— Мало ли что она еще там утверждает! Мужик, мол, от бога, а баба из ребра?.. Дудки это! Слыхали.

— Конечно, дудки, — заключила Дина, даже вспотевшая от такого длительного напряжения. — И вообще чепуха.

На последнее Кузьминишна не ответила, а ловко перевела разговор снова на Лешеньку с Васей и, конечно же, на Лену.

Привезенное Диной известие о Стахееве сильно поразило ее. Не ошиблась ли она, советуя отдать Лену нашедшимся родственникам? Не дала ли рюху, убоявшись неведомой заводской жизни, польстившись на обещанные «приличный дом» и «семью»?

Лена не прибегала к Кузьминишне с Марьей Антоновной потому, что тетка день за днем находила предлоги не отпускать ее никуда по вечерам. Больше того, потребовала честного слова: Лена нигде и никому не обмолвится, что Николая Николаевича, как она выразилась, временно отстранили от службы. Никому. Даже Всеволоду Рогожину. А ему Лена и не могла бы сказать — уехал куда-то в командировку, не видела его уже больше недели! Но думала о нем часто.

Самого Николая Николаевича теперь почти не бывало дома. Исчезал иногда на целые сутки, возвращался к ночи, весь взъерошенный, злобный, потом сидел, запершись в кабинете, и что-то строчил. Уныло и томительно стало у Стахеевых.

Марья Антоновна пришла к ним нежданно-негаданно. Николай Николаевич отсутствовал, Ольга Веньяминовна раскладывала у себя в спальне пасьянс. Дверь открыла Лена.

— Ой, это вы? Вы! — сказала испуганно-радостно. — Здравствуйте!

— Здравствуй. Вот, пришла проведать, как ты тут. — Марья Антоновна внимательно и ласково смотрела на девочку.