Революция и семья Романовых - Иоффе Генрих Зиновьевич

С еще большим основанием то же можно сказать об Александре Федоровне. По словам Керенского, который в качестве министра юстиции неоднократно посещал Романовых в Царском Селе, бывшая императрица «остро переживала потерю своей власти и не могла примириться со своим положением». «Люди, подобные Александре Федоровне, никогда ничего не забывают и не прощают», – замечает Керенский[328]. Е. А. Нарышкина в начале мая 1917 г. записала в своем дневнике: «Позднее пришла императрица и пробыла у меня 2 часа… Все еще надеется на контрреволюционную реакцию…»[329]

Конечно, вряд ли эти надежды строились на каких-то определенных данных. «Контрреволюционная реакция», как мы видели, постепенно росла, но весной и летом 1917 г. она не связывала и не могла связывать себя с лозунгом реставрации Романовых. Эта реакция носила пока бонапартистский, а не чисто монархический характер. Поэтому бывшая императорская чета, скорее всего, исходила из свойственного ей убеждения, что Россия «не может быть без царя», что революцию совершила чуждая «исконно национального духа», «развращенная» интеллигенция, что народ лишь временно «сбился с пути», но неминуемо рано или поздно вновь обратится к «помазаннику божьему».

Но не исключено также, что, находясь в Александровском дворце, который стал для них «позолоченной клеткой», Романовы получали какие-то обнадеживающие сигналы «с воли». Трудно сказать, от кого с большим рвением монархисты Кобылинский и Коцебу охраняли Романовых: от притаившихся черносотенцев или от революционных рабочих и солдат. Во всяком случае, Александра Федоровна полностью доверяла Кобылинскому. В конце мая 1917 г., подписавшись «старой сестрой А.», она писала хорошо известному ей офицеру А. В. Сыробоярскому: «Вы удивлены, что так вдруг откровенно пишу, но письмо не пойдет почтой, а нашего нового коменданта (Кобылинского. – Г.И.) менее стесняюсь. Мы посещали его в Лианозовском госпитале, снимались вместе, так что совсем другое чувство, и потом он настоящий военный». Всякий раз, когда представители революционных организаций пытались вмешаться в дела охраны Александровского дворца, Кобылинский и его помощники решительно протестовали. Так было, например, 16 мая 1917 г., когда на совещании фронтовых делегатов солдат И. Белянский, выступая в качестве представителя 4-го стрелкового гвардейского полка Царскосельского гарнизона, потребовал заключения Романовых в Петропавловскую крепость. Кобылинский немедленно дезавуировал это выступление, заявив через «Известия» Петроградского Совета, что «надзор за арестованным Николаем Романовым и его женой стоит, и будет стоять на должной высоте»[330].

Эсеро-меньшевистский Исполком Совета, проводивший политику соглашения с Временным правительством, решил не обострять вопроса. Через несколько дней «Известия» опубликовали статью «В Царском Селе», явно направленную на успокоение общественного мнения. В статье говорилось, что режим охраны Романовых – «прочный» и что хотя солдаты и проявляют определенное беспокойство, но никто из них не уполномочивал Белянского на выступление. К тому же, утверждали «Известия», если у бывшего царя вначале зрела надежда на освобождение, то теперь у него «проглядывает сознание безысходности своего положения и покорности судьбе»[331].

Между тем разгромленные Февральской революцией и ушедшие в подполье, как тогда говорили, «приверженцы павшего строя» постепенно оживали. Один из черносотенных лидеров – Н. Марков-2-й впоследствии писал, что «за первые месяцы революции даже и помыслить было нельзя о начинании гражданской войны», что эти месяцы «ушли на восстановление порванных связей, отыскание уцелевших и не потерявших духа людей, на уяснение дальнейших способов действия. Это было время тайного сбора на костях ужасного разгрома»[332].

Надо сказать, что если поборники французского легитимизма, французские шуаны (конец XVIII – начало XIX в.), активно проявляли себя на протяжении многих лет, то «романовские шуаны» мало напоминали своих предшественников. Почти невозможно проследить пути и места их «тайного сбора». Только в белоэмигрантской мемуаристике можно почерпнуть некоторые данные о заговорах, которые плели монархисты в целях освобождения Романовых. Но при этом всегда нужно принимать во внимание стремление обанкротившихся «спасителей» задним числом приукрасить свои действия и хотя бы так реабилитировать себя в глазах белоэмигрантов-монархистов, да и в собственных глазах…

В мемуарах жены флигель-адъютанта, капитана Дена, очень близкой к Александре Федоровне Лилии Ден (в 20-х числах марта она вместе с А. А. Вырубовой была увезена из Царского Села, арестована, но вскоре освобождена), говорится, что переписка Романовых с родственниками и близкими велась через нескольких доверенных лиц[333]. Л. Ден не называет их, но некоторые все же можно установить. Секретная переписка шла, например, через бывшую фрейлину Маргариту Хитрово, работавшую в одном из царскосельских госпиталей. Позднее она писала: «Хотя все письма проходили через цензуру коменданта дворца, но революционные власти не знали имен всех корреспондентов, т. к. многие подписывались уменьшительными именами. Высочайшие письма также некоторым адресовывались на имена и прозвища, которые были мне известны, и, таким образом, ежедневно я носила туда и обратно целую серию писем…»[334]

Были и другие связники. Княгиня Кантакузен рассказывает в своих воспоминаниях, как она перевезла из Крыма, где жили родственники бывшего царя, в Царское Село большое количество писем «под подкладкой своего несессера». Ту же операцию княгиня проделала при поездке в обратном направлении, причем, по ее словам, некоторые документы и бумаги Александры Федоровны были затем отправлены в Англию специальным курьером[335]. Романовы имели даже письменную связь с увезенной из Александровского дворца и находившейся в Петропавловской крепости Анной Вырубовой. Посредником здесь был некий солдат – тюремный библиотекарь[336].

Эта корреспонденция, естественно, не сохранилась, и содержание ее неизвестно, но среди документов ближайшей подруги Александры Федоровны и «другини» Распутина бывшей фрейлины А. Вырубовой имеются четыре недатированных записки на французском языке, свидетельствующие о том, что монархисты, близкие к отрекшемуся царю, вынашивали какие-то тайные планы. В одной из записок Николаю говорилось: «Сейчас надо все забыть и думать только о спасении тебя и твоей семьи. Буквально спасти жизнь. Все остальное потом. Дай нам знать, получил ли ты полную съемку плана. Думаешь ли ты воспользоваться им?»[337] «Я посылаю разведчика, – сообщалось в другой записке, – чтобы узнать, все ли готово»[338]. В третьей записке Романовы призывались сохранять присутствие духа и не терять надежды: «Настоящая задача – помочь вам уехать, а после бог укажет нам путь, не надо думать ни о чем другом. Будьте тверды, у Б. все готово»[339]. Трудно сказать, что в действительности скрывалось за этими записками. Нельзя не учитывать, что с именем Вырубовой было связано немало мистификаций и фальшивок…

Отражением какой-то монархической интриги, завязывавшейся вокруг арестованных Романовых уже весной и в начале лета 1917 г., по-видимому, стало устранение коменданта Александровского дворца ротмистра Коцебу. Как следует из дневника обер-гофмейстрины Нарышкиной, он вел секретные переговоры с еще находившейся во дворце Вырубовой (она переселилась сюда после убийства Распутина). «Аня Вырубова, – записала Нарышкина, – привлекает к себе Коцебу и хочет склонить его к своим интересам»[340]. Как впоследствии показывал Е. С. Кобылинский, о длительных беседах коменданта дворца с арестованной Вырубовой узнали солдаты охраны. Слухи были проверены и подтвердились, о чем было доложено непосредственно командующему Петроградским военным округом генералу Л. Г. Корнилову. Чтобы замять дело и прекратить тревожные слухи, в конце марта Коцебу был уволен и заменен полковником (бывшим присяжным поверенным) Коровиченко, состоявшим в давних дружеских отношениях с Керенским[341].