Фридрих Ницше. Трагедия неприкаянной души - Р. Дж. Холлингдейл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часть третья
1879–1889
…Люди испытывают трудности с афористической формой: это происходит оттого, что такая форма не воспринимается достаточно серьезно. Афоризм, должным образом отформованный и отлитый, будучи просто прочитан, остается «нерасшифрованным»; скорее, потом приходится приступить к его экзегезе, для чего требуется искусство экзегезы.
Ф. Ницше. О генеалогии морали
Глава 8
Поворотный пункт
Это война, но война без пороха и дыма, без воинственных поз, без пафоса и вывихнутых членов – все это было бы еще «идеализмом». Одно заблуждение за другим выносится на лед, идеал не опровергается – он замерзает… Здесь, например, замерзает «гений»; немного дальше замерзает «святой»; в толстую сосульку замерзает «герой»; наконец, замерзает «вера», так называемое «убеждение»; «сострадание» тоже становится значительно холоднее – почти всюду замерзает вещь-в-себе.
Ф. Ницше. Ecce Homo
1
Кризис, случившийся на Пасху 1879 г., стал поворотным пунктом в жизни Ницше. С этого момента и впредь он был не способен к нормальной общественной жизни, свободный от ежедневной, еженедельной, ежегодной повседневности, замкнутый в себе. Он всегда старался избегать той ответственности и тех обязанностей, которые могли противоречить его внутреннему ощущению, что ему уготована какая-то особая миссия: теперь ситуация перестала быть подконтрольна ему, и, хотел он того или нет, он был оторван от жизни и одинок. Сейчас понятно, что именно этого и требовала его натура. Он был, по существу, одиночкой, и тем, кто сочувствовал его одиночеству, следовало задать себе вопрос, почему, если оно и впрямь было ему не по душе, он не положил этому конец. В пределах достаточно широких границ он мог жить где угодно, но так нигде и не обосновался. Местом, где он наиболее приблизился к оседлому образу жизни, можно считать деревушку Сильс-Мария в Обер-Энгадин; там Ницше снимал комнату в доме бургомистра и прожил несколько зим. Он бывал в Генуе, Ницце, Венеции, Турине, постоянно кочуя с места на место, путешествовал по Швейцарии и Германии. Он жил в гостиничных номерах и наемных квартирах, и единственным его имуществом была одежда, которую он носил, бумага, на которой он писал, и большой путевой саквояж, куда он складывал вещи. До встречи с Лу Саломей в 1882 г. он не оставлял попыток подыскать себе жену, но результат ухаживаний за этой молодой женщиной убедил его в том, что он обречен на одиночество. Иногда, конечно, ему было жаль себя, особенно при мысли о том, что другие смогли найти удовлетворение в браке и семье: так, волна жалости к себе захлестнула его, когда в феврале 1884 г. Роде прислал ему фотографию своего новорожденного сына.
«Я не знаю, как это случилось, – писал он в ответ, – но, когда я читал твое последнее письмо и особенно когда увидел фотографию твоего ребенка, мне почудилось, будто ты сжимаешь мне руку и грустно смотришь на меня… словно говоря: «Как же это возможно, что между нами теперь так мало общего, будто мы живем в разных мирах, ведь когда-то!..» И так, друг, со всеми, кого я люблю: все кончено, ушло, отдаленно; люди по-прежнему навещают меня и разговаривают, словно для того только, чтобы не молчать. Но их глаза выдают правду: и они говорят мне (я это довольно хорошо слышу!): «Друг Ницше, теперь ты совершенно одинок!» К этому и вправду все пришло… О, друг, какой бессмысленной, удаленной жизнью я живу! Так одиноко, одиноко! Так «бездетно»!» (письмо от 22 февраля 1884 г.).
Три с половиной года спустя, посылая Роде экземпляр книги «Генеалогия морали», он жаловался: «У меня за плечами 43 года, а я все так же одинок, как был в детстве» (письмо от 11 ноября 1887 г.).
Эмоциональные всплески подобного рода, однако, представляли в данном случае тот тип одиночества, которому при желании можно было бы положить конец. Я уже высказывал предположение, что неспособность Ницше к оседлости коренилась в смерти отца; к этому следует добавить, что и в интеллектуальном, и в эмоциональном плане он на самом деле нуждался в одиночестве. Об этом свидетельствует весь его образ мышления и стиль письма его сочинений, которые, по сути, представляют беседу с самим собой. Многое в его работах было не только придумано, но и записано во время прогулок в небольших блокнотах, умещавшихся в кармане; было бы не удивительно, если бы все это проговаривалось также и вслух, с жестикуляцией. Нечто подобное присуще самому характеру его изложения. Вот каким он видится мне в зрелые годы: это человек, чей ум полон идей, даже переполнен ими; он постоянно ищет способы их выражения, которые, как он говорит в письмах, удивляют и восхищают его; каждый день он совершает долгие пешие прогулки, а по ночам сидит согнувшись за столом; и все время беседует с собой. Ему нравится пребывать в собственном обществе, ибо никто другой не может доставить ему удовольствие столь занимательных бесед. Иногда он возражает себе, но что за беседа без возражений! Он спорит, сердится, смеется над собой: он позирует и иронизирует над собственной позой; он объявляет себя самым вольным из вольнодумцев и парирует, что вольнодумство – это просто разрушение. Постепенно возникает философия, его философия: ничто в ней не представляет ни для кого ровно никакой пользы, никому она даже и не интересна; но однажды – так говорит он себе – человечество раскроет глаза и увидит, что открылся новый мир: вот почему он так часто живет в городе Колумба. Этой мыслью он утешает себя в том, что является пока единственным понимающим слушателем, и продолжает разговор. Тон его голоса доверителен в понимании того, что размышления и беседа – наиболее приятное времяпрепровождение. Иногда тон становится нравоучительным (особенно в «Заратустре»), а в Предисловиях и в «Ecce Homo» самовосхваление выходит за рамки здравого смысла и хорошего вкуса; но преобладающим остается стиль возвышенной беседы.
С тех пор его биографией становятся его книги: не только в широком смысле, в
