Что я любил - Сири Хустведт

Шахматы Марк освоил в два счета. У мальчика оказались потрясающие способности. Из него получился умный и изворотливый шахматист, о чем я ему честно сказал. Дело в том, что Марку удалось усвоить не просто основные ходы, но и особую невозмутимость, необходимую для того, чтобы играть хорошо, то тонко рассчитанное безразличие, которое способно вывести из себя даже более опытного противника и которому сам я, к слову сказать, так и не научился. Но по мере того, как мой энтузиазм нарастал, у Марка он явно шел на убыль. Я настаивал, чтобы он записался в школьную шахматную секцию, и он обещал сходить и все узнать, но я больше чем уверен, что он так никуда и не пошел. Я чувствовал, что он занимается шахматами не ради собственного удовольствия, а ради того, чтобы потешить меня. Значит, надо тактично уйти в тень. Биллу я объяснил, что если Марк захочет поиграть, пусть зовет, я готов. Но он не позвал ни разу.

Для меня началась совсем иная жизнь. Я мог писать только письма Эрике. Я не писал ни статей, ни очерков, не выжал из себя ни строчки для новой книги. Зато я исповедовался Эрике в длинных письмах, которые отправлял в Калифорнию каждую неделю. Я писал, что мое преподавание стало более эмоциональным и что я уделяю своим студентам гораздо больше времени. Я писал, что иногда после занятий позволяю им заходить ко мне в кабинет и говорить о каких — то совсем уж личных вещах. При этом слушать их совсем не обязательно, главное — с уважением относиться к этой потребности излить кому-то душу. И, что всего удивительнее, сам факт моего благожелательного присутствия, пусть даже несколько отстраненного, они воспринимают с благодарностью. Я писал Эрике о моих ужинах с Биллом, Марком и Вайолет. Я приводил подробный список книг, которые отыскал для Марка: он по-прежнему увлекался немыми комедийными лентами. Я писал о фотографиях с эпизодами из "Вечера в опере" и "Лошадиных перьях", которые купил для него в магазинчике на 8-й улице, и рассказывал, с каким довольным видом он получал мои подарки, ведь на этих фотографиях были его любимые братья Маркс. Я писал, что после гибели Мэта "Путешествия О" обрели какую-то "жизнь после жизни", заполнявшую часы моего одинокого существования. Иногда, сидя в кресле по вечерам, я мысленно прокручивал в голове отдельные сцены этой эпопеи: тяжеловесная фигура В с крылышками, растущими из спины, верхом на бедняге О. Я представлял себе ее запрокинутые в экстазе толстые руки и лицо, в котором карикатурно угадывалась святая Тереза Бернини. Я видел двух малюток М, младших братиков О, спрятавшихся за дверью комнаты, по которой шарит грабитель, забравшийся в их дом, потому что он хочет украсть картину О "Двойной портрет братьев М". Но чаще всего я представлял себе последний холст О, тот, что остается после того, как сам художник исчезает. На нем не было ничего, кроме литеры "В" — первой буквы в фамилии создателя О, изобразившего себя в облике похотливой толстухи В.

Я не рассказывал Эрике, что бывали вечера, когда я спускался к себе после наших ужинов, унося на рубашке запах Вайолет: запах ее духов, ее туалетного мыла и чего — то еще. Должно быть, так пахла ее кожа. Этот запах обострял все остальные, превращая благоухание цветов в нечто плотское, телесное, человечье. Я не писал Эрике, как сладко мне было вдыхать этот еле уловимый запах и как я пытался гнать его от себя. В таких случаях я снимал рубашку и бросал ее в корзину для белья.

В марте Вайолет и Билл попросили меня присмотреть за Марком с вечера пятницы до утра понедельника. Им нужно было слетать в Лос-Анджелес на вернисаж, который устраивала какая-то галерея, выставившая "Путешествия О". Люсиль была в отъезде и не хотела взваливать на Филипа еще одного ребенка. Так что я переехал к Марку. Мы неплохо ладили, и у меня с ним не было никаких хлопот. Он мыл посуду, выносил мусор и прибирал за собой. В субботу вечером он устроил для меня поп-шоу под фонограмму. На магнитофоне крутилась кассета, а Марк скакал по гостиной с воображаемой гитарой в руках. После нескольких безумных пируэтов он в конце концов рухнул на пол в гостиной с выражением преувеличенной муки на лице, ни дать ни взять какая-то старая звезда рок-н-ролла, фамилию сейчас не припомню.

Когда мы с ним разговаривали, я обратил внимание на то, какое смутное представление он имеет об общеобразовательных предметах, которые изучают в школе: истории, географии, политике; причем, казалось, он бравирует своим невежеством. Для меня и Эрики наш сын служил своего рода мерилом, по которому мы привыкли оценивать ребят его возраста, но, с другой стороны, кто сказал, что именно Мэт был эталоном нормального одиннадцатилетнего мальчишки? Его голова была набита самыми разными сведениями, от мелких, бытовых, до глобальных — от бейсбольной статистики до перечня сражений Гражданской войны в США. Он помнил названия шестидесяти четырех сортов мороженого своей любимой марки и мог без труда распознать работы нескольких десятков современных художников, причем для меня большинство из них были на одно лицо. Интересы Марка — за исключением его пристрастия к Харпо Марксу — лежали в областях куда более типичных для мальчика-подростка: поп-музыка, боевики, фильмы ужасов, однако же и сюда он ухитрялся привносить живость ума и резвость мыслей, которые с такой легкостью демонстрировал в шахматах. Недостаток глубины с лихвой компенсировался быстротой реакции.

Марк неохотно ложился спать. Каждую ночь из тех трех, что мы провели в одной квартире, он вставал в дверях спальни Билла и Вайолет, где я читал, и явно не торопился уходить в свою комнату. Проходило пятнадцать, двадцать, двадцать пять минут, а он все стоял, прислонившись к притолоке, и болтал. Мне всякий раз приходилось ему напоминать, что я уже ложусь и ему пора делать то же самое.

Выходные прошли без сучк» без задоринки, если не считать странной истории с пончиками. В субботу вечером я никак не мог найти коробку пончиков, которую купил накануне. Я перерыл всю кухню, но коробки нигде не было.

— Ты что, съел все пончики? — крикнул я Марку, который был где-то в комнате.

— Пончики? — переспросил он, вырастая на пороге. — Я ничего не знаю. Какие пончики?

— Но я же точно помню, что положил их в этот шкаф, а сейчас их нет.

— Жалко. Обожаю пончики. Значит, домовой шалит. Знаете, дядя Лео, Вайолет сколько раз говорила, что в нашем доме пропадают вещи. Только отвернешься — и нету. Это домовой.

Марк улыбнулся, пожал плечами и исчез в своей комнате. Мгновение спустя я услышал, как он насвистывает какую-то песенку — приятную, веселую, очень мелодичную.

В воскресенье около трех часов пополудни в квартире зазвонил телефон. Я поднял трубку. Разъяренный женский голос пронзительно зазвенел у меня в ушах:

— Ваш сын устроил пожар!

На какую-то секунду я забыл, где нахожусь. Я вообще все забыл. От волнения я не мог вымолвите ни слова и только дышал в трубку. Наконец, совладав с собой, я сказал:

— Это какое-то недоразумение. Мой сын умер.

Повисла пауза.

— Вы ведь Уильям Векслер?

Я ей все объяснил. Потом она мне все объяснила. Оказывается, Марк и ее сын устроили на крыше пожар.

— Но этого просто не может быть, он сейчас в своей комнате читает.

— Ах читает? — завопили в трубке. — Интересно, кто же тогда передо мной стоит? Приходите и забирайте свое сокровище.

Убедившись, что Марка действительно нигде нет, я выбежал на улицу. Звонили из соседнего дома. Когда я вошел в квартиру, женщину трясло как в лихорадке. Она набросилась на меня прямо с порога:

— Откуда у них спички? — визгливо кричала она. — Где они взяли спички?! Родители оставили его на вас! Вы за это ответите!

Я растерянно кивал, пытаясь объяснить, что спички можно взять где угодно, потом спросил, что они подожгли. Я хотел знать, что это был за пожар.

— Да какая разница, что подожгли, — отмахнулась она. — Пожар он и есть пожар.

Я повернулся к Марку, который стоял рядом с отсутствующим лицом. На этом лице не было ни капли агрессии, оно просто было пустым. Другой поджигатель, мальчишка лет десяти, всхлипывал. Из носа у него текли сопли, глаза были красными и заплаканными, в них лезла челка, которую он все время откидывал назад. Я пробормотал какие-то слова извинения, взял Марка за руку, и мы пошли домой.

Наш разговор происходил у Марка в комнате. По его словам, он просто вылез на крышу дома и увидел там этого мальчишку, Дирка, который что-то поджигал.

— Я просто стоял и смотрел. Я тут вообще ни при чем.

Я спросил, что они жгли.

— Да ничего мы не жгли! Бумажки какие-то.

Я пытался ему втолковать, что с огнем шутки плохи. Сказал, что он не должен был выходить из дому, не предупредив меня. Марк спокойно смотрел мне в глаза и слушал.

— Она сумасшедшая, — вдруг бросил он.

Голос его звучал странно враждебно. Я не смог разобрать выражения его лица в этот момент. В каком-то смысле он был безумно похож на своего отца, но вот энергии и напора Билла у Марка не было и в помине.