Подростки - Борис Ицын

Разошлись далеко за полночь.

В эту ночь во многих домах Никольского поселка не спали — готовились к манифестации. Девушки кроили косынки из кумача, делали красные банты, розетки, нарукавные повязки.

Дружинники чистили оружие.

Наутро, чуть свет, ребята были на станции. Они видели, как кучками сходились рабочие. Вскоре над толпой взвились красные знамена. Манифестанты выстроились и двинулись к городу. Шли торжественно и не торопясь. В отличие от предыдущих выступлений на этот раз впереди шагал духовой оркестр. Могучие звуки марсельезы плыли в осеннем воздухе, сзывая все новое и новое пополнение. Ручейками стекались в эту могучую реку отдельные группы участников.

Ребята пристроились в первых рядах сразу за большими знаменами, на которых золотом горели лозунги:

— Долой самодержавие!

— Да здравствует революция!

— Да здравствует республика!

— Да здравствует социализм!

А вот и начало города — мрачный острог. Здесь когда-то стояли ребятишки с передачей для Данилы.

Колонна у тюрьмы остановилась.

— Чего это они? — Ребята увидели, как группа рабочих двинулась прямо к конвойной.

— Смотрите-ка, в тюрьму пошли. Айда и мы! — И ребята помчались следом за рабочими.

В дверях конвойной стоял начальник тюрьмы, рядом с ним знакомый ребятам унтер и еще несколько человек. Начальник был явно перепуган. Лицо покрыла бледность, губы слегка дрожали. Прижав к груди руки, он уверял делегацию:

— Господа, поверьте слову офицера, в тюрьме нет ни одного политического заключенного.

— Дайте нам ключи от камер. Мы сами проверим.

— Но поймите, господа, без разрешения губернатора я не могу никого пустить в тюрьму. Я сегодня же запрошу Оренбург. Зайдите дня через три, господа.

Андрей шагнул вперед.

— Бросьте дурака валять, господин начальник! Дайте ключи или выведите во двор всех заключенных. В противном случае мы попросту ворвемся в тюрьму и проверим камеры сами. Их расположение мы знаем.

Начальник тюрьмы беспомощно оглянулся. Казалось, он сравнивает силу народа, дожидавшегося решения, и силу конвоя, ждавшего приказания. Колебался он недолго.

— Выведите всех из камер. Всех до единого, — сказал он унтеру. Тот поспешно повернулся и побежал.

Делегация прошла в глубь двора. Не отстали и ребятишки, благо унтер признал в них старых знакомых и беспрепятственно пропустил.

Из массивных дверей выходили арестанты и выстраивались в дальнем углу двора.

Андрей, Степан и Папулов подошли к шеренге арестантов. Слышно было, как они расспрашивали стоящих в шеренге, медленно двигаясь вдоль нее. Пройдя строй, они убедились, что начальник тюрьмы не обманывал: политических заключенных не было, — незадолго до этого их отправили в Сибирь.

Делегация пошла обратно.

— Ишь, как свободно зашли и вышли, — пошутил кто-то негромко, — точно в родной дом.

— Ну, дом не дом, а школа неплохая, — сказал Андрей, усмехнувшись.

Колонна демонстрантов двинулась дальше. С музыкой и песнями шла она по улицам города…

…Вера обедала, когда неожиданно услышала звуки оркестра. Она схватила пальто, форменную шапочку и, одевшись на ходу, выбежала на улицу.

Через площадь с Большой улицы шла мощная колонна. Десятки алых полотнищ плыли в воздухе. Гремел оркестр. Шагали стройные ряды манифестантов. Вера стала всматриваться. Она увидела Степана, Андрея. А вот и Данила шагает со знаменем. Увидела девочка и своих друзей — неразлучную троицу: Николая, Валентина, Дмитрия.

«Товарищи!» — хотела крикнуть Вера, но в это время оркестр грянул «Марсельезу».

«Догоню», — решила девочка и пошагала по тротуару. Впереди ее шли двое: высокий мужчина в поддевке и другой пониже — в демисезонном пальто и старой потертой чиновничьей фуражке.

— Поют, играют! Ррре-во-люция! — протянуло тенорком пальто.

— Безобразие! А полицию как корова языком слизнула! — пробасила поддевка. — Этак, рвань проклятая грабить начнет, бунтовать, а ты и городового не найдешь.

Вера невольно замедлила шаги. Ей почему-то не захотелось обгонять этих двоих.

— Свободы захотели, — со злостью проговорил тот, что был пониже.

— Ненадолго. Есть еще на свете истинно русские люди.

— Смотрите, смотрите, исключительно голытьба, ни единого интеллигентного лица.

Они помолчали.

— Полюбуйтесь! Реалист. Вот негодяй! — воскликнул снова тот, что был в демисезонном пальто.

— А вы замечайте, замечайте получше, Александр Агафонович. Проследим за ним, а завтра к директору. За демонстрацию ему, мерзавцу, волчий билет безо всяких, — пробасил его собеседник.

Вера остановилась. А что, если и ее заметят? Ведь она в форменной шапочке. Надо ли рисковать? Что бы сказал Степан? — «Эх, не могла переодеться», — с досадой подумала она, но замедлила шаги и, проводив взглядом демонстрацию, уже возвращавшуюся в сторону станции, отправилась домой.

…Прошло немного времени. Вера учила уроки. Вдруг она услышала пение, но не такое, как днем, а разухабистое. Девочка выскочила на улицу. В полумраке осеннего вечера она увидела черную массу. Прислушалась.

Соловей, соловей, пташечка,Канареечка жалобно поет, —

неслось с посвистом и гиканьем. Она поняла — идут солдаты.

Теперь на улице было оживленно. Люди выходили из квартир, двигались группами по тротуару, переговаривались, громко приветствуя друг друга. Это были торговцы, лабазники, приказчики, нередко встречались чиновники.

— Мы им по первое число всыплем, — грозился какой-то пьяный парень в картузе, лихо надетом набекрень, и лакированных сапогах бутылками.

Вера прислушалась, ловила отрывки разговоров.

Вот мимо прошла группа высоких, как на подбор, мужчин. В середине суетился выделявшийся маленьким ростом человек в поношенном зеленом пальто и старом порыжевшем котелке.

— В Успенской церкви у иконы богородицы слеза закапала. Слеза! Знамение, господа, знамение! Еще бы…

Группа удалилась. Шли три женщины. Одна из них — старуха в большом ковровом платке, шамкала:

— Студенты, матушки вы мои, студенты и нехристи, значит, всему делу повинны, им христианской крови в свою мацу….

Вере стало страшно. Что такое говорят люди? С кем собираются расправляться?

Солдаты между тем уже прошли, тускло померцав штыками, и теперь по улице гарцевали три полусотни казаков. Цоканье копыт и лошадиное ржание наполняли воздух.

Девочка бросилась в дом. Нина Александровна стояла у окна. Лицо ее было непривычно бледно, брови нахмурены. Чувствовалось, что она очень волнуется. Около нее стояла Дуся и тоже, не то со страхом, не то с любопытством смотрела в окно.

— Иди ко мне, девочка, — сказала Нина Александровна. Она привлекла к себе дочь и укутала ее концом большого пухового платка. — Не выходи, Верочка, из дому.

— Почему, мамочка?

— Так. Кто знает, что может быть!

— А ты видела, мамочка, манифестацию? Там и ребята были, и Степан, и Данила, все, все. Я их видела.

— Да, родная, вот за них-то я и беспокоюсь.

— Но они все… — девочка замялась, не зная, сказать ли матери. Решила: сказать, — вооружены.

— Ну, милая, их оружие ничто против озверевшей толпы, за которой — полиция и армия. — Она помолчала немного. — Давайте лучше пить чай. Дуся, закройте пораньше ставни, пожалуйста. Только одну половинку у среднего окна в гостиной оставьте.

Это тоже было новостью. Обычно закрывались все ставни, да и не так рано. Но Вера ничего не сказала, только плотнее прижалась к матери, и ей стало так тепло и хорошо. Она почувствовала, что рядом с мамой, такой милой, ласковой, такой взрослой и умной ничего не страшно.

Чай пили в молчании. Было тихо и на улице. Тишина эта показалась зловещей…

Время приближалось к вечеру. Чтобы не сидеть в сумерках, пораньше зажгли лампу.

И вдруг снова, уже в третий раз, послышалось пение. На этот раз оно приближалось из-за реки, медленное, тягучее, гнусавое.

Вера увидела, как мать вздрогнула и побледнела.

— Дуся, потушите свет в гостиной, — сказала Нина Александровна, нервно передернув плечами. Девочка почувствовала необъяснимый страх. Сердце сжалось. Стало холодно и неуютно. Задрожал подбородок. Хотела сдержаться и не могла. Непослушные зубы начали выбивать дробь. Вслед за матерью она бросилась к окну, не закрытому ставнем.

За окном постепенно густел октябрьский вечер. По улице текла огромная черная толпа. Зловеще пылали факелы, бросая кровавые блики на лица и фигуры. В неверном свете сумерек и факелов поблескивали церковные хоругви и оклады больших икон. Пение теперь слышалось отчетливо:

Боже, царя храни, —

неслись слова гимна, которые гнусавил этот нестройный огромный хор. И заунывный молитвенный напев напоминал приглушенный вой неведомого зверя, готового прыгнуть.