Полька - Мануэла Гретковская

23 февраля

Петушок решил узнать, правда ли, что из Стокгольма ссылают в «ближайшее родительное отделение» — Уппсалу или Содертелье. Ему выдали список больниц, в которые следует звонить при первых схватках. Если не будет мест, нас направят в другой город.

— Я кладу возле телефона. — Петр оставляет бумажку.

— Может, меня пошлют в Кируну? Уж на полюсе наверняка никто не размножается…

— Роды — не инфаркт. Думаешь, если тебя выгонят из больницы, ты немедленно помрешь прямо на тротуаре? — Он пытается остановить мою истерику.

Современные роды. Никаких школ для будущих матерей — всякое там дыхание, пыхтение и расслабление. Я буду занята исключительно тем, что начну грязно домогаться внимания переполненных больниц.

24 февраля

Приехала шведская фотогруппа — снимать для журнала «Твуй стыль» наше «домашнее уединение». Фотограф занят исключительно проблемами освещения, хотя студия велела ему «проникнуть в психологию человеческих отношений». Почему-то самым важным в «психологии» ему кажется положение рук. А отнюдь не выражение лица или композиция.

— Руки! Обхвати себя, сожми в объятиях, — командует он, запечатлевая мой ужас. Нахал. Ему кажется, что это признак суперпрофессионализма.

Парень не в состоянии запомнить, как зовут Петра. Называет его Петролем. Сам похож на смуглого сына Магриба. Спрашиваю, где он так загорел. Нигде. У него от природы оливковая кожа и черные волосы. Родители — выцветшие блондины. Странно? Он задумывается. Перестает молоть языком — впервые с того момента, как переступил порог. Что-то выбило его из привычного ритма. В спальне замечает фотографию Петра с белым пасторским воротничком.

— Ты священник? — спрашивает юноша с уважением, ожидая духовных откровений.

— Нет… для композиции требовался белый квадрат под подбородком, — признается Петушок.

Постепенно безумие охватывает весь наш домик.

— Имеете колбаса? — Ассистент фотографа, наполовину швед, наполовину поляк, говорит по-польски с американским акцентом. Три последних года провел в Штатах, в фотошколе. Он молод и полон добрых намерений.

— Это только на «Полароиде» так выглядит, на окончательных снимках будет лучше, — шепчет он, увидев на моем лице отчаяние.

Лучше не будет. Стеклянные глаза фотографа взирают на меня не более взволнованно, чем на неодушевленный чайник. Гримерша с таким же успехом могла бы заниматься украшением стен. Стилистка изображает мебель — принесла тряпки и вышла на террасу покурить и «насладиться деревенской атмосферой».

Фотограф щелкает аппаратом, ассистент едва успевает подавать ему новые пленки. Нет времени стереть пот со лба. Так, пожалуй, и заржаветь недолго. Мыло и тоники смыли с его лица кошмар прыщей. Угри уступили под натиском косметики последнего поколения. Однако гладкое лицо подростка не терпит пустоты (умственной). Его обсыпали бесформенные сережки, торчащие из бровей, носа, щек.

Группа провела у нас пять часов. Мы измучены. Прячемся в постели, наедине с собой.

Последние снимки из частной жизни. Все. Никаких фотографий с Полей. Личная жизнь — это не то, в какой позе я сижу за столом. Интимно то, что в голове. Черно-белая фотография, стилизация под Марлен Дитрих — в мужском костюме, за стойкой бара… Сквозь прорезанную в пиджаке дыру смотрит грудь. Из цилиндра за уши (кролика) вытянули новорожденного. Когда-нибудь в будущем — через много лет после наступления у меня менопаузы — Польша дорастет до подобного изображения мадонны, не залитой прокисшим молочным лицемерием.

26 февраля

В поликлинике протягиваю палец для укола. Медицинская версия сказки о Ясе и Малгосе, давших волшебнице попробовать на вкус пальчик.

Размазанная по стеклышку кровь мгновенно обрабатывается компьютером. Сахар и железо — бинго! Мы с Полей здоровы, никакой анемии.

Рита (акушерка) разглядывает меня почти с вожделением.

— Обожаю животики. О, какой у тебя красивый, без растяжек. — Она помогает мне лечь на кушетку.

Петушок, любитель эротики, ревниво наблюдает за тем, как Рита с удовольствием массирует мне пупок.

— Ребенок уже повернулся головкой к выходу. — Акушерка смотрит УЗИ.

— Послушная девочка, хорошо лежит. — Петушок гордится Полей. Здоровый, готовый к родам малыш — это, разумеется, его заслуга. Не моей замечательной диеты и удобной матки.

Беременность сродни войне: можно лишиться пальцев, а то и целой кисти.

— Отеки рук — это не задержка воды, — говорит Рита. — Их одеревенение вызвано сжатием нерва в запястье. Если чувствительность утратится полностью, придется оперативным путем расслаблять сухожилия.

Я, пожалуй, слишком слаба для настоящей битвы, уже не в силах сжать ладонь в кулак. Душно.

— Почему я часто «захлебываюсь» воздухом? — спрашиваю я у Риты о своем двойном дыхании.

— Ты чего-то боишься? — уточняет она подозрительно. — Астмы у тебя нет, ребенок на диафрагму не давит…

Боюсь ли я? Не знаю… Впервые я захлебнулась таким астматическим вздохом несколько месяцев назад, увидев Полю на экране УЗИ. Хотела дать ей побольше воздуха? Поделиться жизнью? В детстве я тонула, задыхалась, придавленная тяжестью игрушки. Могло ли мое тело запомнить это — судорожное дыхание, отчаянную борьбу за выживание?

Сколько еще во мне таится воспоминаний, психических дибуков, о которых я и не подозреваю? Я ношу тяжелое, лягающееся, готовое родиться существо — и ничего о нем не знаю. Повернувшись вверх ногами, Поля смотрит свои собственные сны. В ней больше двух кило (килограмм весит эта спящая головенка). Как тут не верить в виртуальных двойников, наваждение, дибук, если в человеке столько места для другого тела (два кило) и тайны. Что уж говорить о незримом?

27 февраля

Ночью встаю в туалет. В темноте не вижу себя. Ощущаю тяжелый мочевой пузырь. Подушки опухших ступней и ладони без нескольких пальцев. Сжимаю руки — больно. Одеревеневшие пальцы постепенно отрастают обратно. Листаю ими страницы старых газет, брошенных в ванной. Оказывается, неделю тому назад умер Бальтус[111]. Не он ли грозил своим сыновьям: «Попробуйте только взять в руки кисть — пальцы поотрезаю!»

Похоже, у меня небольшая пальцемания.

Нимфеткоподобные тела моделей Бальтуса. Чересчур невинные для звериного, лохматого пола, склеенного девичеством меж бесстыдно расставленных ног. Чтобы раскрыть его лаской, следует послюнить… опять-таки палец.

Бальтус, идеальный иллюстратор для де Сада, обижался, когда ему приписывали извращенность воображения. «Я религиозный художник!» — возражал он слепцам, ощупывавшим его картины.

Кстати, о смерти (Бальтуса)… не вся ли жизнь — «кстати, о смерти»?

28 февраля

Фильм «Ганнибал» — иллюстрации к книге, более интересной, чем сценарий. Несмотря на бурю, которую картина вызвала в мире кино, а также обмороки наиболее впечатлительных зрителей, ей не хватает глубины и напряжения.

Один из немногих недостатков книги Харриса — бессмысленная попытка очеловечить чудовище. Каннибализм Ганнибала Лектера автор объясняет психической травмой — его сестра была съедена во время голода на Украине. Ганнибал не нуждается в подобных оправданиях, во всяком случае в моих глазах. Он ведь нормален. Ему доступны как самые низкие, так и самые высокие ноты эмоциональной гаммы. Эрудит, наделенный проницательным умом, — и одновременно людоед, инстинктивно возвращающийся к примитивным жестам, ритуальным корням человечества.

Посредственность — это или интеллигент, лишенный инстинктивной витальности, или придурок, увлеченный стадными (как теперь говорят, «массовыми») инстинктами.

Одинокий Ганнибал — утонченный «каннибал человечества». Его тела и духа — произведений музыкального, пластического, кулинарного искусства. Одно не противоречит другому. Знаток должен обладать вкусом, то есть синтезом рассудка и интуитивного аппетита.

Музыка Баха, произведения Флорентийского Ренессанса, дорогие вина, гусиная печень — в мире фальшивок, подделок и гамбургеров, Ганнибал зубами (в прямом смысле этого слова) прокладывает себе путь к истинной красоте сквозь слой дешевой масскультуры. Он мог бы стать сверхчеловеком, будь остальные людьми. Однако они лишь алчные недочеловеки (за исключением агентши ФБР Старлинг да честного медбрата).

Лектер — психиатр, пожирающий ближних, выгрызающий их мозг, — это метафора человеческого ума, оказавшегося в ловушке посредственности. Когда отступать больше некуда (описанные в книге «внутренние дворцы воображения Ганнибала»), он атакует, подобно крысе, кусающей пришельца. Неожиданно оказывается, что вырванный кусок человеческого мяса ничем не хуже прустовского пирожного «мадлен», возрождающего далекие воспоминания о детской любви и разочарованиях (сожранная сестричка). Быть может, утонченный Пруст не случайно выбрал из всевозможных деликатесов именно «мадлен» — имея в виду какую-нибудь съедобную пухленькую Мадленочку?