Вторая жизнь - Василий Ванюшин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ваш народ хочет войны? — шагнул к столу Мартинсон. — Я знаю: мой народ не хочет и не будет воевать. Мы трое, — он указал на Шельбу и Галактионова, — остаемся друзьями, будем работать во имя жизни. Вам не удастся судить Галактионова. Скоро мир услышит имена преступников.
Мартинсон, насупив седые брови, повернулся и пошел к две ри. Шельба поклонился Доминаку, проговорил с язвительностью:
— Передайте вашему правительству и всем ученым благодар ность за гостеприимство.
Галактионов не обмолвился ни словом. Он думал об одном: «Нельзя терять ни минуты. Этот день решает все…»
Закрывая дверь, они услышали возглас Доминака, прозвучав ший слабо и растерянно:
— Господа, подождите, я не хотел…
Но они, не задерживаясь, прошли в лабораторию.
Эрика Зильтон доложила, что Браун хочет видеть профессора Галактионова и говорить с ним. Но когда Даниил Романович вошел в палату, Браун уже спал — напряжение, потребовавшееся для разговора с Эрикой, сильно утомило его.
— Дорогой друг, — обратился Галактионов к Шельбе. — Прис тупайте к делу. Сейчас вся надежда на ваш препарат.
— Если это не поможет, — задумчиво проговорил Шельба, — то я откажусь от звания профессора и попрошусь к вам в ассистенты.
— Идите, профессор. Он должен жить.
Через час Браун проснулся. Взгляд его был осмысленным, почти ясным. Галактионов не разрешал ему говорить, он сам задавал вопросы и просил отвечать на них коротко.
— Капитан Браун, вы слышите меня?
— Да.
— Вы помните, что с вами произошло?
— Я вспомнил…
— Вам рассказывала Эрика Зильтон о себе?
— Да.
— И о Гуго?
— Да.
— Вы знаете, за что вас убили?
— Я понял все.
— Меня обвиняют в убийстве, моей Родине угрожают войной. Нужно сказать правду.
— Я понимаю…
Мартинсон, стоявший рядом с Галактионовым, прошептал ему:
— Скажите всю правду о состоянии его здоровья. Он должен знать, чтобы рассчитать свои силы.
Галактионов кивнул головой и снова обратился к Брауну:
— Вы смелый, честный человек. Но вы многого не знали в жизни. Вы прожили тридцать лет. Не скрою, что ваша вторая жизнь может продлиться всего тридцать часов. Вас не пугает это?
Браун промолчал.
— За эти тридцать часов, — продолжал Галактионов, — вы сможете совершить такой подвиг, который человечество никогда не забудет. Мы вернули вам жизнь, но вы вправе распоряжаться ею, мы не вынуждаем вас поступать вопреки вашему желанию. Мы бессильны продлить вашу жизнь на годы и десятилетия, как это хотелось бы вам и нам. Но вы можете словом правды продлить жизнь миллионам людей.
— Да, да, — сказал Браун. — Я хочу попробовать сесть.
— Попробуйте.
Браун поднял забинтованную голову, уперся руками о пос тель и сел. Тело оказалось послушным — как хорошо! Он попытался встать на ноги. И — встал. Держась за спинку кровати, он сделал неуверенный шаг, еще один. Посмотрел в окно, оно было прикрыто тонкой занавеской, щедрый свет летнего солнца проникал в комнату. Как приятно ощущать солнечное тепло, как желанна и дорога жизнь! Он шагнул к окну, протягивая руки и ловя солнечные лучи, и чуть не упал пошатнувшись.
— На первый раз довольно, — сказал профессор. — Лежите и отдыхайте. Сейчас придет к вам Гуго, он расскажет о Кайзере.
ЧТО МОЖНО СДЕЛАТЬ ЗА 30 ЧАСОВ ЖИЗНИ
Рассказ Гуго вызвал воспоминания о человеке, который гнался за Брауном на автомашине до цветочного магазина. Временами оборачиваясь, Браун мельком видел его лицо, но не запомнил. Только глаза, вернее один глаз, отчетливо белеющий за стеклом, всплыл в памяти.
«Так вот кто был наемным убийцей! — с обидой и злобой по думал Браун. — Меня, капитана Брауна, убили по-бандитски. А за что?»
Он догадался, по чьему приказу было это сделано. И понял, почему: еще одна деталь всплыла в памяти. Месяц назад он провожал на родину близкого друга, офицера, уволенного из армии по болезни. Браун на аэродроме просил его передать привет отцу и матери, сказал, что там, на родине, Роберта (так звали офицера) засыплют вопросами: всем интересно знать, как тут идет жизнь, какова служба в штабе. Роберт возразил: пожалуй, он не сможет удовлетворить это любопытство. И пояснил: при увольнении он подписал бумагу, содержавшую перечень тем и вопросов, которых не следует касаться в разговоре.
«А ведь мне такой бумаги не давали подписать! — вспомнил Браун. — Что же это означало? Да только то, что они были вполне уверены в моем гробовом молчании». Нахлынувшая ненависть обессилила его, мысли спутались.
Тридцать часов отпущено ему на вторую жизнь, одни сутки! Так сказал профессор, и ему надо верить.
Что можно успеть сделать за это короткое время, зная на перед, что смерть неминуема. Голова раскалывается от боли…
«Я могу думать, не перенапрягаясь, — иначе сразу навали вается чернота и душит, — осторожно размышлял Браун. — Могу говорить, немного и тихо. И только. Что я в силах сделать? Положение безвыходное…»
Опять слабость сковала его тело и закружилась голова. Он забыл, что говорил профессор о словах правды. Вспомнилась Юв.
«Где она? Надо непременно повидать ее. Юв не приходит. Не знает ничего или ее не пускают? Ей трудно жить, ей будет очень трудно жить. Надо что-то сделать для нее, но у меня ничего нет.
Может быть, нам обвенчаться? Отец обещал, если я женюсь по его согласию, выделить мне полмиллиона. Пусть эти деньги будут Юв, а мне ничего не надо… Но как это сделать? Обязательно ли быть в церкви или можно вызвать священника сюда? И главное — надо согласие отца, надо разговаривать с ним, он захочет увидеть Юв. Можно вызвать его телеграммой… Глупо — отец может не согласиться, узнав, в чем тут дело. Глупо думать перед смертью о женитьбе. Деньги не принесут радости Юв, я знаю. Деньги, деньги… К тому же ее отцу угрожает смерть. Что с ним сейчас? Я совсем забыл о нем. Но что я могу сделать, кому сказать? И кто поверит мне? О, я хорошо знаю, что это не так просто…»
Сознание бессилия опять ослабило его. Браун забылся на несколько минут. Эрика, войдя с букетом, постояла возле кровати, прислушалась — он дышал спокойно. Эрика положила букет на столик и вышла.
Когда он проснулся, букет цветов обрадовал его, как обра довало бы появление самой Юв. Он взял цветы — и увидел привязанную к букету записку. Буквы то сливались, то, приплясывая, перевертывались. Браун прочел с трудом:
«Дорогой мой Реми! Меня не пускают к тебе, но мы непре менно увидимся. Верь профессору, мой любимый. Твоя Юв».
Ему представилось: он под руку с Юв входит в церковь, полную торжественности и таинственности, слабо освещенную свечами. Он никого не пригласит. Будет только мать Юв, ее близкие и родные.
Вот они подходят к алтарю, где их ожидает священник.
«Рабелиус!» — вдруг вспомнил Браун, и сразу же картину бракосочетания, полную торжественной святости, заслонило худенькое личико Эрики Зильтон, стыдливое и мокрое от слез. Она сидела вот здесь и рассказывала о Рабелиусе, как он оскорбил ее…
Нет, Браун не пойдет в церковь, он не хочет, чтобы Рабе лиус брал за руку Юв, смотрел на нее, благословлял их. Надо выбросить мысли о церкви, не стоит тратить времени на нее. И вообще, как глупо думать о женитьбе. Ведь скоро снова смерть…
Мысль о неизбежной смерти вызвала сожаление, что он не дома, на родине, а в Атлантии.
«Пусть меня отправят самолетом на родину. Лучше там умереть. Может быть, я успею повидать отца и мать, проститься с ними. Меня похоронят на родной земле. Все-таки легче старикам. Да, хочу умереть на родине… Надо бы сказать отцу, пусть не морочит людям головы крепостью своих антиатомных убежищ и дополнительными фильтрами; хватит наживать на обмане деньги. Пусть на склоне лет своих живет честно. А сколько осталось жить им? Война перекинется и на родину. Да, да, война, о которой говорил Фромм. О войне сказал профессор. Могут ли быть счастливы мои родные, Юв, ее мать и отец, если начнется война?»
Мысль эта отстранила все другие мысли. Он предчувствовал назревающую катастрофу. Война может возникнуть в любую минуту. Может быть, сейчас уже по приказу Фромма подвешиваются атомные бомбы к самолетам. Их сбросят, а в ответ сразу же полетят ракеты еще большей разрушительной силы. Что стоит одна человеческая жизнь, когда весь земной шар…
«Вы должны совершить подвиг», — вспомнил он слова профессора. Взглянул на записку Юв: «Верь профессору».
У Брауна возникла непривычная мысль о необычном подвиге — каждый военный мечтает о подвиге, но не о таком…
Как совершить этот подвиг?
Он может говорить, и его речь можно записать на пленку. Но голос его ослаб и стал, вероятно, неузнаваемым. Нет, магнитофонная лента, как и патефонная пластинка, в таком серьезном деле не годится.
