Слезы Брунхильды - Жан-Луи Фетжен

Внезапно Фредегонда почувствовала, что с нее хватит этих жалких сражений и отвратительного ликования. Когда на арену вытолкнули двух осужденных с копьями в руках и заставили их сражаться с медведем, она поднялась, небрежно погладила короля по руке и спустилась с помоста. За ней тут же последовал Ландерик в сопровождении своего эскорта. Сойдя вниз, королева едва не столкнулась с Ансовальдом, который, запыхавшись от быстрого бега, приблизился к помосту и, как раз, собирался подняться по лестнице.

— Ваше величество, послание из Реймса!

Фредегонда сломала печать на протянутом ей пергаментном свитке, развернула его и быстро прочитала, затем с улыбкой свернула вновь. Письмо было от Эгидия. Ансовальд и Ландерик не осмеливались спросить, что в письме, но было заметно, что их разбирает любопытство. Фредегонду это позабавило.

— Наш друг епископ хорошо поработал, — произнесла она. — Теперь я знаю, где прячется Мерове.

— Это безумие!

Гокиль вцепился в руку принца, когда тот уже собрался выходить. Но Мерове бросил на него такой сумрачный взгляд, что он невольно разжал пальцы и опустил глаза.

— Простите меня, сеньор…. Но ради бога, выслушайте! Лу Аквитанский категорически против вашего предприятия. Он просит вас отложить отъезд и дать ему время посоветоваться со своими людьми.

Мерове глубоко вздохнул. Снаружи, во дворе виллы, на которой они прожили несколько недель, его ждали три всадника. Один из них был его любимый друг Гайлан, рядом с которым стоял Грендион, держа за поводья лошадь принца. Двое других прибыли из Теруанны два дня назад, покрытые густым слоем дорожной пыли, и передали Мерове письмо, о котором он не смел, даже, мечтать. Множество знатных людей Теруанны, этой древней колыбели салических франков, недовольные высокими поборами и произволом Хильперика, призывали Мерове стать их вождем. Они уверяли, что весь север Нейстрии поднимется вместе с ними, чтобы свергнуть его отца и его потаскуху-жену.

— Ты нас задерживаешь, Гокиль.

— Сеньор, прошу вас…. Возможно, это ловушка.

— Ты едешь с нами или нет?

Гокиль пожал плечами. Он уже надел дорожную одежду, и его лошадь была готова. Не говоря ни слова, он кивнул и спустился следом за Мерове в залитый солнцем двор. Когда Гокиль садился в седло, ему показалось, что оба всадника улыбнулись.

Два дня небольшой отряд скакал напрямую через леса и поля, тронутые первыми красками осени. К вечеру второго дня, когда до Теруанны оставалось всего несколько миль, они остановились на ночлег на заброшенной ферме и уснули мертвым сном, изнуренные почти непрерывной скачкой.

Наутро оба всадника исчезли. Грендион, бледный и запинающийся от испуга, разбудил остальных. Он рассказал, что, выйдя по нужде, увидел отряд вооруженных людей, окружавших ферму.

— Это правда! — воскликнул Гайлан, подбежав к окну. — Их не меньше сотни!

Мерове, сидя на постели, не отвечал. Гайлан переглянулся с Гокилем, который, в сердцах, тряхнул головой.

— Бесполезно говорить, что я вас предупреждал… Глупцы — вот вы кто!

— Что мы будем делать?

— А что тут можно сделать? Или ты хочешь сразиться с сотней человек? Нужно сдаться и умолять, чтобы нас оставили в живых!

— Нет…

Оба спутника Мерове одновременно обернулись к нему. Опальный принц медленно поднялся, бледный как смерть. Волосы у него уже отросли, и теперь он казался моложе своих лет, что еще более подчеркивал расстегнутый ворот рубашки.

— Если мой отец захватит меня живым, мне придется умереть в страшных мучениях.

— Сеньор, еще есть шанс…. Попросите у него прощения, скажите, что готовы провести остаток жизни в монастыре…. Самое главное — остаться в живых. Потом, позже, вы…

— Нет.

Мерове приблизился к Гайлану, обхватил ладонями его затылок, притянул к себе и поцеловал. Потом он прижался лбом ко лбу своего возлюбленного и закрыл глаза.

— Если ты меня любишь, избавь меня от этого, — прошептал он. — У нас всегда были одна душа и одни и те же мысли на двоих…. Не оставляй меня в их руках. Прошу тебя, действуй быстро…

Гайлан, плача, медленно, с невыносимым металлическим звуком, вынул кинжал из ножен. Мерове открыл глаза, улыбнулся другу — и в следующее мгновение с гримасой боли судорожно вцепился в его плечи. Клинок Гайлана вонзился ему живот.

Хильперик прибыл на место в тот же день, без сомнения, думая, что захватит сына живым. Остальные попытались скрыться, но были схвачены и лежали связанными на земле. Король велел казнить их самым ужасным образом. Гайлану отрубили руки, ноги, уши и нос и оставили этот жалкий человеческий обрубок истекать кровью. Грендиона расплющили мукомольным жерновом. Один лишь Гокиль, благодаря своему высокому рангу, принял менее жестокую смерть. Его просто обезглавили.

Я не знаю, что стало с телом Мерове, и даже не знаю, похоронили ли его по-христиански. Но, когда мне стали известны подробности его злополучного предприятия, я испытала, помимо боли и, конечно, стыда, еще и некоторое облегчение. Наш нелепый брак продолжался всего несколько месяцев…. Второй раз за год я овдовела. Теперь я снова была королевой-матерью.

Словно бы, эти кровавые события истощили последние запасы обоюдной ненависти, следующие несколько лет мы прожили в мире. Я правила от имени своего сына, с неоценимой помощью Готико, который занимался не только образованием Хильдебера и его наставлением в королевских обязанностях, но и государственными делами, в первую очередь — заключением союзов, которые могли бы надолго гарантировать нам мир.

Самым большим нашим успехом явился новый союз с Гонтраном. Чума унесла обоих его детей — потеря тем более жестокая, что он остался без наследника. Благодаря переговорам, проведенным Готико, Гонтран согласился усыновить Хильдебера. Отныне в случае смерти Гонтрана — а ему тогда было пятьдесят лет, и, сознаюсь, это казалось мне почти старостью — королевство Бургундия переходило к моему сыну. На какое-то время возник даже общий замысел объединиться против Хильперика и заставить его вернуть территории, присоединенные им к Нейстрии после смерти Зигебера. Но после стольких лет сражений никто уже особенно не стремился начинать новую войну.

Еще через два года я устроила помолвку своей старшей дочери Ингонды, которой исполнилось двенадцать, и принца Эрменгильда, сына моего дяди Лиувигильда, нового короля Толедо[55]. Для меня было великим счастьем отправить ее в Испанию, в родной город моего детства. Этот брак укреплял политический союз, который позволил бы нам взять Нейстрию в тиски, — но, прежде всего, я питала наивную веру в то, что моя дочь окажется в безопасности, вдали от варварской жестокости, царившей в Галлии.

А затем последовала страшная череда наводнений, пожаров и дурных предзнаменований, словно Бог или дьявол не могли смириться с долгим периодом затишья. Стены Лиона были разрушены наводнением, которое опустошило окрестности и погубило множество людей. В Бордо дрожала земля, и вспыхнул пожар; огонь распространился на многие мили вокруг. То же самое случилось в Орлеане, который подвергся грабежам и разорению. Мощный град обрушился на Бурж. Петухи кричали среди ночи. В Шартре во время мессы на преломляемом хлебе выступала кровь. Волк-людоед долгое время держал в страхе жителей Пуатье. В Туре разразилась невероятная гроза, и яркая молния пробудила весь город на рассвете. Двадцать сияющих лучей появились в небе над Парижем, раскинувшись от востока к западу. Затем они поднялись вверх и исчезли[56]. И, словно всех этих бед было недостаточно, чума, вспыхнувшая в Оберни и Бургундии, распространилась по всей стране[57]. Снова королевский двор в Шалоне жестоко пострадал. Вслед за двумя своими сыновьями Гонтран потерял супругу, королеву Остригильду, и велел казнить двух придворных лекарей, не сумевших ее спасти. Мы жили в постоянном страхе, запершись во дворце, не осмеливаясь ни есть, ни пить, ни принимать просителей. Священники устраивали покаяния, но огонь святого Антония, как называли тогда эту жестокую напасть, поражал верующих даже в церквях. Так начинался последний акт трагедии.

15. Заговор

Несмотря на жару, Ледаст был одет в длинный черный плащ с капюшоном, который закрывал верхнюю часть лица. Рот и нос у него были замотаны платком, на руках были перчатки, на ногах — высокие сапоги. Редкие крестьяне, встречавшиеся ему во время его беспорядочной скачки прямо через пустые поля в окрестностях Суассона, испуганно крестились, думая, что мимо проезжает сама Смерть. Смерть, однако, уже побывала здесь. С самого отъезда из Тура Ледаст повсюду видел следы ее работы. Городской воздух был отравлен удушливым дымом костров, день и ночь горевших вокруг крепостных стен, — в огне сжигались жертвы чумы. В сельской местности мертвые тела просто сбрасывались в придорожные канавы и ручьи или свозились в леса. Порой Ледаст видел труп одинокого путешественника, лежавший прямо на дороге, чаще всего раздетый и обобранный до нитки, с перерезанным горлом или утыканный стрелами. Иногда это была целая семья, вырезанная разбойниками или солдатами, распростертая среди жалких остатков своего скарба, возле опрокинутой повозки. Ледаст видел даже чумных, очевидно выгнанных из своих городов и деревень, — они бродили по полям в надежде собрать немного колосьев на пропитание и порой находили целый брошенный урожай, который никто из крестьян не хотел или не мог забрать.