Низвержение Жар-птицы - Григорий Евгеньевич Ананьин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Яким!»
Вздрогнул я – голос-то вовсе незнакомый – и говорю:
«Кто здесь? Ежели лихой человек, у меня топор припрятан»
Голос же молвит:
«Подыми глаза: я Господь твой»
Оробел я и тако произнес:
«Боязно мне, Боже: ослепну, пожалуй, ибо только святым дано на тебя взирать, а слепому жить худо»
А Господь говорит:
«Не пугайся, ибо в том знамение мое, что и ты благословлен мною»
Послушался я, и правда: убытку зрению не содеялось; да и вопросил паки:
«За что ж, Господи, таковая милость?»
«А за то, – ответствовал он мне, – что можешь ты сильно желать, и твое желание мне любо: чтоб смуты впредь не было и мужиков с голыми гузнами на пушки не гоняли»
«Вестимо, так»
«Сполни же сие желание, ибо и я того восхотел»
Затрепетал я:
«Как же, Господи? То дело не малое, а я червь, во прахе подвизаюсь»
«Знак дам тебе, а претерпишь до конца – посажу одесную, и ближних твоих, коли согласно с тобою труды имут»
Пробудился я, а в голове крепко засело, что видел и слышал, хоть обычно снов не помню… Кого знал – тем все поведал, и вера мне была. А потом разнеслось – не от заплеванного кабака, а из самих палат государевых: придет-де человек из иного царства для устроения всего по воле Бога, и будет тому Жар-птица уликой и помощью, та самая, которая некогда чуть всю нашу землю не сожгла!.. (Максим напрягся, но не посмел расспросить). А вот он, – старик указал на чернобородого мужика, что переносил Аленку, – видел тебя… Там, в хоромах, поелику дворцовую кабалу на хребтине волок. Горькую весть – что ты хватан – он не снес в одиночку и поспешил к нам, благо при бунте привелось одежой обменяться с убитым солдатом. Я-то, грешный, с того времени все на коленях, прежде чем почивать, выстаивал, милости для тебя у Всевышнего просил… А сегодня вот тебя заприметили издали и к нам препроводили, и, значит, обетование исполнилось и знак, коего я столько лет ждал, явлен… А ты роду царского? – Максим не успел раскрыть рта, чтобы ответить. – Ладно, и Дормидонт невелик был, и законные наши повелители из простых людей, хоть и удалых, в незапамятную пору вышли. Стань нашим государем! И да будет едино стадо и един пастырь…
Надежды и воспоминания, казалось, пьянят старика, будто вино; речь его становилась сбивчивой, а из глаз потекли слезы. Максим был рад, что его не стали подробно о чем бы то ни было расспрашивать, тем более что тревожившая его мысль в долгой беседе могла быть лишь помехой. Оставшись некоторое время спустя с Аверей наедине, Максим произнес:
– Уходить надо отсюда…
– Ты-то, пожалуй, пойдешь! А Аленка?
Максим смутился; Аверя снисходительно поглядел на товарища и сказал уже несколько более добрым голосом:
– Не бзди! Забижать нас здесь не думают, и с изветом тоже не побегут, куда надо.
– Ты не понял – мы подставляем их: из-за нас и они в опасности! А ну как нагрянут те, что гнались за нами?
– Кар-кар! – передразнил Аверя. – Потаенная тропка, по которой нас привели, никому, кроме здешних, не ведома: сборщики податей иным путем ездят – уж я разузнал!
– Но силой клада…
– Пройти через такую топь на голой удаче? Из твоих слов выходит, что Василий казною с наймитами не делился! А своих таланов им на подобное дело явно не достанет. К тому же они поиздержались, противоборствуя тебе. Да мы тут как у Бога за пазухой, – заключил Аверя, и Максим не почувствовал в его словах деланной самоуверенности. – Погоди, к вечеру еще погреемся в баньке…
Потянувшись в предвкушении и напоследок подмигнув, Аверя направился проведать сестру. Максим вышел во двор, благо солнце уже давно перевалило через зенит и жары не ощущалось. Опершись на плетень, мальчик смотрел в сторону страшного болота, отделенного от домов редколесьем. Разные звуки – жужжание насекомых; крики птиц, которые охотились за ними и, видимо, где-то под застрехой свили гнездо; полусонное потявкивание сторожевого пса, который, по давней собачьей привычке подавал голос, когда муха пыталась сесть ему на морду – мешались у Максима в голове, и он чувствовал, что понемногу успокаивается. Пес гавкнул в очередной раз, но теперь что-то показалось Максиму подозрительным; немного повернувшись, он понял, что лай сейчас доносится не из деревни, а с противоположной стороны, оттуда, куда он глядел прежде, и делается все отчетливей. Безумная мысль, что это – не более чем иллюзия, на секунду посетила Максима, но к нему бежали взволнованные крестьяне и Аверя, которые, несомненно, слышали то же самое. Аверя остановился в двух шагах от плетня; он так запыхался, хотя пробежал и немного, что не сразу смог произнести:
– Пустили собак по нашему следу! Но как…
– Лоскут… – помертвелым тоном вымолвил Максим.
– Чего? Говори толком!
– Когда мы перевязывали Аленку в лесу, я сначала отрезал негодный кусок ткани и выкинул. – Максим в остервенении рванул рубаху, показывая ее изуродованный край. – Теперь они идут по нему. Я идиот!..
В ответ громко залаял деревенский пес; он хрипел, и, казалось, вот-вот сорвется с цепи. Аверя резко развернулся; Бог знает, что он чувствовал в тот миг, но его остановили, не позволив ринуться к избе, где находилась Аленка.
– Куда, шалая кровь? Схороним! – раздался голос.
Чуть поодаль уже возился мужик, обнажая в земле черное, прямоугольное отверстие, к которому Максима, будто малыша, поднесли на руках. Из поспешного объяснения Максим понял, что потайной погреб был сооружен вскоре после несчастья, произошедшего с Чурбачком, – во избежание других подобных случаев и под началом мастера, который, к несчастью, уже помер, и потому поблагодарить его ребятам не удастся. Аверя уже спустился на нужное количество ступенек плотно врытой деревянной лестницы. Максим присоединился к нему; вскоре мальчикам пришлось принимать Аленку, которая, вероятно, только что разомкнула веки и теперь недоуменно озиралась, еще до конца не понимая, что же произошло. Максим обратил внимание, что детей не было поблизости, хотя любопытство непременно заставило бы их примкнуть к взрослым: видимо, родители увели их, чтобы те не видели, куда прячут гостей.
– Сидите здесь, покуда гроза не минет! – выдохнул человек, прежде встретившийся с Максимом в царском дворце.
– А как же вы?
– Не о нас – о Жар-птице думай! Ее выкликни!
Эти слова были последними, которые услыхал Максим. Наступила непроглядная тьма:
