Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль

Апраксин испуганно огляделся.

— Чего стоите? — накинулся вдруг на официантов. — Собирай посуду, вяжи ковры… Да хрусталь-то, хрусталь-то… рази же так его кладут? Ты его салфеточкой оберни, а затем укладывай! Не твое — так, стало быть, и жалеть не надобно?

Племянников пустил всех по матери и, припадая на ногу, снова ушел туда, где отбивались его солдаты. Кто-то схватил его в обнимку. Поцеловал в губы — губами, кислыми от пороха.

Это был друг его и собутыльник — Матвей Толстой.

— Чего ты, Матяша? — спросил Племянников, опечаленный.

— А так, брат… просто так… прощаюсь! Племянников обнял Толстого.

— Пошли, Матяша, — сказал с ожесточением. — Помрем с тобой как следоваит. Не посуду, а честь спасать надобно…

Издали — через оптику трубы — Левальд видел первую шеренгу русских полков. Она сплошь стояла на коленях, чтобы не мешать вести огонь второй линии. Третья держала ружья на плечах стрелков второй линии. Убитые в первой шеренге с колен ничком совались лицами в землю, на их место тут же (без промедления!) опускался на колени другой из второй линии. Из третьей же солдат замещал того, кто стал ближе к смерти — уже в первой.

Порох кончался. Кое-где резались на багинетах, бились лопатами и обозными оглоблями… Отступать русским действительно было некуда: за ними шумел топкий, полноводный Прегель — славянская река! Русский «медведь», которого так боялся Фридрих, теперь встал на дыбы, затравленно щелкая зубами.

— Осталось пронзить его сердце! — сказал фон Левальд.

Завтрак в шатрах Великого Могола откладывался, и генерал-губернатор Восточной Пруссии развернул на коленях салфетку. Вот и холодная курочка; он разорвал ее пальцами, дернул зубами нежное мясо из сочной лапки.

— Можете посылать гонца в Берлин, — велел Левальд, вкусно обсасывая косточку. — Обрадуйте короля нашей полной победой!

— Казаки! — раздалось рядом. — Атака казаков…

— О, это очень интересно… Казаков я посмотрю… Фон Левальд аккуратно завернул недоеденную курочку, взял в руки трубу и, по-старчески держась за поясницу, вышел на лужайку, поросшую редколесьем. Отсюда ему хорошо было видно, как, пластаясь по земле, с воем летела русская конница

— вся колеблясь рядами, словно густая трава под ветром. Резануло глаза Левальду пестротой халатов, необычными ковровыми красками, — это ярким пятном мелькнула калмыцкая вольница. Солнце вдруг померкло на мгновение, и легкая, как дымка, туча быстро прочертила небеса над полянами Гросс-Егерсдорфа.

— Что это такое? — удивился фон Левальд. Воздух уже наполнился жужжащим пением. Потом застучало вокруг — так, будто палкой провели по частоколу, и адъютант выдернул из сосны длинную калмыцкую стрелу… Левальд обозлился:

— Шорлемер, накажите этих дикарей палашами! Навстречу казакам, тяжко взрывая копытами землю, рванулись прусские кирасиры в латах. Железным косяком они врубались в румяное зарево битвы, из дыма блестели — четко и неярко — длиннющие тусклые палаши.

— Посылайте гонца в Берлин! — напомнил Левальд, возвращаясь на травку к своей курице. — Исход сражения мне ясен: нет такой силы, чтобы выдержала атаку нашей прекрасной кавалерии…

Казачья лава, настигаемая врагом, панически отхлынула обратно. Вытянулись в полете остромордые степные кони, раздувая ноздри — в крови, в дыму. Никто не догадался в ставке Левальда, что это совсем не бегство казаков, — нет, это был рискованный маневр… Вот знать бы только — чем он завершится?

— Победа! — кричали немцы. — Хох… хох… хох!

Неужели Левальд прав?.. Русская инфантерия расступилась перед казаками. Она словно открывала сейчас широкие ворота, в которые тут же и проскочила казачья лавина. Теперь эти «ворота» надо спешно захлопнуть, чтобы — следом за казаками — не ворвались враги в центр лагеря. Пехота открыла неистовый огонь, но «ворота» затворить не успела… Не успела и не смогла!

Добротная «прусская кавалерия, сияя латами, «пошквадронно в наилутчем порядке текла как некая быстрая река» прямо внутрь русского каре. Фронт был прорван, прорван, прорван… Кирасиры рубили подряд всех, кто попадал им под руку.

Замах палаша, возглас:

— Хох!

Вдребезги разлетается череп от темени до затылка. Но тут подкатила русская артиллерия и… фон Левальд вцепился зубами в нежное мясо курицы. К нему подошел адъютант, которого шатало, будто пьяного:

— Задержите гонца в Берлин. Умоляю вас: задержите. Там что-то случилось. Если это русская артиллерия, то нам с нею не тягаться.

Фон Левальд, отложив курицу, снова поспешил на лужайку. Увы, он уже ничего не видел. От множества пудов сгоревшего в бою пороха дым сгустился над гросс-егерсдорфским полем — в тучу! Дышать становилось невозможно. Лица людей посерели, словно их обсыпали золой. Из гущи боя Левальд слышал только густое рычание, будто там, в этом облаке дыма, грызлись невидимые страшные звери (это палили «шуваловские» гаубицы!). Треск стоял в ушах от частой мушкетной и карабинной пальбы.

— Я ничего не вижу, — в нетерпении топал ботфортами Левальд. — Кто мне объяснит, что там случилось?

А случилось вот что.

Атака казаков была обманной, они нарочно завели кирасиров прямо под русскую картечь. Гаубицы шарахнули столь удачно, что целый прусский эскадрон (как раз средний в колонне) тут же полег костьми. Теперь «некая быстрая река» вдруг оказалась разорвана в своем бурном неустрашимом течении. Кирасиры же, которые «уже вскакали в «аш фрунт, попали как мышь в западню, и оне все принуждены были погибать наижалостнейшим образом». Блестящая по исполнению прусская атака завершилась трагически для врага: казаки вырубили всех кирасир под корень.

Над русским фронтом взлетали шапки, гремело «ура».

— Кажись, наша брать учала! — всюду радовались русские.

И воспрянули разом. С телег вагенбурга спрыгивали раненые, хватали ружья убитых, спешили в свалку баталии. Полки дивизии убитого Лопухина (Нарвский и 2-й Гренадерский), разбитые пруссаками еще на рассвете, словно воскресли из мертвых. С треском они тоже ломили напролом:

— За Лопухина… сподобь его бог!

— За