Меандр: Мемуарная проза - Лев Лосев

Летом 64-го года Нина с годовалым Митей и беременная Машей жила на даче в Ушково. Я возил продукты и проч. Как-то в воскресенье она говорит: "Тебе надо полдня от нас отдохнуть, поезжай куда-нибудь развлекись". Я выполнил ее указание прямолинейно — поехал в Сестрорецк, купил себе билет в кино на комедию "Дьявол и десять заповедей" с Фернанделем, а так как до начала фильма оставался час, пошел гулять по сестрорецкому парку. Еще мороженое себе купил, стаканчик, для полного удовольствия. Иду по пустынной, как мне казалось, аллее со стаканчиком, как вдруг меня настигает волна бегущих куда-то людей. Видимо, я настолько к этому моменту релаксировался, что тут же и поддался стадному чувству и побежал вместе со всеми и немножко даже впереди толпы со своим стаканчиком. Бегу, не зная зачем, по аллее, ведущей к заливу, и вдруг вижу, что навстречу нам от залива не бежит, но тоже быстро движется колонна людей, возглавляемая милиционером-исполином, этакая материализованная фантазия Михалкова, дослужившаяся до милицейского генерала. Дальше все происходит мгновенно. Колонны, наша бегущая и их идущая, сталкиваются, и я животом своим, в ту пору еще не слишком выпуклым, притиснут к чужому, большому и упругому животу. Правой рукой я вовсе пошевелить не могу, а левой вздымаю стаканчик с мороженым. Мороженое уже липко течет по пальцам и вот-вот начнет капать на меня и притиснутого ко мне пузатого человека. Наши взгляды скрещены на стаканчике, потом я смотрю в его напряженное страхом лицо и вижу, что это Никита Сергеевич Хрущев. Вот-вот липкие сливки начнут капать на его светло-серый пиджачок. Хрущев ниже меня ростом, а из-за него выглядывает еще более мелкий Толстиков (ленинградский партийный начальник) и шипит на меня злобно, но совершенно не подходящими к случаю словами: "Что вы пылите тут! Что вы пылите!" А я не пылю, а капаю. Еще через мгновение охрана протискивается-таки между нами: пиджак премьера спасен, мы оттеснены. Позднее я где-то прочитал, что Хрущев заказывал костюмы у знаменитого итальянского портного.

Моя встреча с Ахматовой. Мне лет одиннадцать-двенадцать. В приемной лечебного отдела литфонда, тогда еще в шереметевском особняке, окнами на Неву, мы с матерью сидим, ожидая очереди, ближе к двери. "Только сразу не смотри, — шепчет мама, — у окна Ахматова". Скашиваю глаза, вижу черный профиль, не очень чистое окно с толстым зеркальным стеклом, грязноватый лед Невы, длинную горизонталь Военно-медицинской академии на другом берегу.

Через год я умирал там, в Академии, от запущенного дифтерита. Не умер (вычеркнуть — самоочевидно). Вышел через два месяца на ватных ногах. Словно в виде осложнения после болезни научился говорить букву "р". Сразу после школы мы отправились с матерью в Крым. После быстрого и мало запомнившегося путешествия с группой — Симферополь, какие-то пыльные археологические ямы, Алушта, Гурзуф — приехали в Ялту.

Ялта прекрасна, как все города, построенные амфитеатром над морским заливом, но в моих воспоминаниях она даже лучше Сан-Франциско или Неаполя. Те тоже хороши, но великоваты. Тринадцатилетнему человеку не исходить все их улицы и переулки, не полюбить их так, как я полюбил в тот год Ялту. Мне особенно нравились узкие улочки там, где кончается эспланада, возле порта. Я написал: "Узкие улочки", — но на самом деле я не помню, были ли улочки или какой-то один квартал детской фантазией преображался в "узкие улочки возле порта". Несло кухонным чадом из столовой. "Припортовые кабачки, — шептал я, — припортовые кабачки…" Нравилось притворяться, что я не знаю, что откроется в конце квартала. Вот я иду по своим делам, погруженный в свои мысли, из дверей таверны пахнет едой и вином, случайно поднимаю взгляд: "Ах, море!"

В самом центре набережной установили щит с огромной картой корейского отростка, перерезанного 38-й параллелью. Каждый день я подолгу стоял в толпе перед картой, смотрел, как еще передвинулась со вчера на юг линия фронта. Победный марш коммунизма доставлял удовольствие наподобие заполнения кроссворда. Вместо клеточек были кружочки городов: вот еще два, вот сразу три, сегодня только один. Наконец остался зиять незаполненным какой-то Фусан, внизу слева. Он застрял на несколько дней. Потом карта исчезла.

Мама повела меня в дом Чехова. Оказалось, что мы туда выбрались 15 июля, в день смерти писателя, и по этому поводу к экскурсантам вышли и сфотографировались с ними две старушки: Мария Павловна, любимая сестра Антона Павловича, и Ольга Леонардовна Книппер, его вдова. Теперь у меня в офисе висит фотография: слева Мария Павловна в темно-синем платье в горошек, справа Ольга Леонардовна, между ними их гостья московская актриса Бабанова, а совсем справа, из-за кромки фотографии к плечу Книппер тянется моя толстощекая, очкастая физиономия. Фотографией на стене я хочу намекнуть своим студентам на интимный характер моих отношений с преподаваемой литературой. Сравнивая исторические расстояния, я думал, как поразило бы меня, если бы мой университетский профессор показал мне свое фото с Натальей Николаевной Пушкиной. Но нынешние студенты относятся к таким делам спокойнее.

Жили мы в Ялте сначала несколько дней на турбазе, а по истечении путевки у турбазовской же сестры-хозяйки сняли угол. В одном квартале от набережной, в самом центре. Устроены мы были таким образом: в очень большой, очень высокой комнате старого дома разновеликими шкафами были выгорожены углы. В одном углу спала хозяйка-сестра-хозяйка и ее сын, безобидный идиот моего примерно возраста. Хозяйка-сестра-хозяйка в качестве, что ли, извинения рассказывала маме, что никак не может сдать своего идиота в спецшколу, но уже ходила на прием к Павленко, и Павленко обещал устроить. Павленко, жуткая энкавэдэшная сволочь и самый оголтелый из сталинских литературных холуев, в чьей-то растроганной памяти, видимо, остался добряком и благодетелем. Доживая свой короткий век в Крыму, он филантропствовал, как я слышал, направо и налево. Всем им, натешившимся пытками и казнями, нравилось иногда и раздавать милостыню — ордера на комнаты, талоны на ботинки, пристраивать дефективных детей в спецшколы. Впрочем, нам дурачок ничем не досаждал. Я пытался втянуть его в какие-то разговоры, но он только хихикал.

Второй угол с двумя коечками был сдан нам. В третьем, таком же, во всех отношениях симметрично, поселилась дама из Киева с сыном, моим ровесником. Она преподавала латынь в мединституте. Я попросил ее научить меня латыни. Она аккуратно выписала для меня две странички пословиц:

Veni, vidi,vici.

Vis расе, para bellum. Omnia mea mecum porto.

Mens sana in corpore sana, и т. п.

Почти сразу вслед за нами третий постоялец снял четвертый угол. То был здоровенный, громкоголосый еврей. Похохатывая и захлебываясь от жизнерадостности, он рассказал свою историю. Он офицер, служил в "особых" частях на Западной Украине, бандиты-бендеровцы подпилили мост, грузовик провалился в ледяную воду, он схватил хронический плеврит, пришлось уволиться в отставку, врачи посоветовали поселиться на юге, ему дали в обкоме партии направление, и он приехал устраиваться на работу — в охрану Сталина! Да, да, в охрану "дачи № 1", Ливадийского дворца.