Записки Барри Линдона, эсквайра, писанные им самим - Уильям Теккерей

В тот день, когда Вайсенборн и Бартенштейн воротились из своей поездки, было объявлено, что здоровье ее высочества принцессы резко ухудшилось; ночью по городу разнесся слух, что она при смерти, а между тем именно этой ночью несчастная собиралась бежать.

Принцесса питала неограниченное доверие к своей камеристке-француженке, которой было поручено ходить за больной, и с этой женщиной был у нее составлен план побега. Оливия должна была захватить свою шкатулку с драгоценностями; ее уверили, будто потайная дверь в одной из ее комнат ведет к наружным воротам замка; ей также передали письмо якобы от свекра, где сообщалось, что в условный час ее будет ждать запряженная карета, которая доставит ее в Б., а оттуда она снесется со своими близкими и отдастся под их защиту.

Доверившись своей наперснице, бедная женщина отправилась в эту экспедицию. Потайной ход, проложенный в современной части здания, на самом деле вел в древнюю так называемую "Совиную башню" в наружной стене замка. Потом эту башню срыли - по весьма понятной причине.

И вот где-то по дороге свеча в руках камеристки погасла; принцесса испугалась, но крик застрял у нее в горле, когца кто-то в темноте схватил ее за руку и чей-то голос произнес: "Молчать!" В следующее мгновение некто в маске (то был сам герцог) бросился к ней и заткнул ей рот платком; несчастную жертву, связанную по рукам и ногам и лишившуюся чувств от страха, отнесли в заброшенную сводчатую комнату, где ожидавший незнакомец привязал ее к креслу. Тот человек в маске, что заткнул принцессе рот, подошел и, обнажив ей шею, сказал:

- Лучше сделать это сейчас, пока она в обмороке.

Пожалуй, оно и правда было бы лучше. Но принцесса очнулась, и хотя ее исповедник, присутствовавший при этой сцене, поспешил к ней, чтобы приготовить ее к неизбежной каре и тому новому состоянию, в которое она должна была перейти, несчастная, оглядевшись, разразилась ужасными криками, проклиная герцога, палача и тирана, и призывая Маньи, своего возлюбленного Маньи.

И тогда герцог сказал спокойно: "Помилуй, господи, ее грешную душу!" Он, исповедник и Гельдерн, второй свидетель этой сцены, преклонили колена: герцог уронил платок, и тут Вайсенборн потерял сознание; а между тем мосье де Страсбур, захватив в кулак волосы на затылке Оливии, отсек истошно кричащую голову от бедного грешного тела. Да сжалится небо над ее душой!

Такова история, которую поведала мне мадам де Лилиенгартен; читателю нетрудно заключить отсюда, что сталось с дядюшкой и со мной; после шести недель домашнего ареста нас отпустили на свободу, но с приказом немедленно покинуть пределы герцогства, да еще под эскортом отряда драгун. Нам разрешили продать наше имущество; однако деньги, оставшиеся за нашими должниками, так и пошли прахом, равно как и мои надежды на брак с графиней Идой.

Спустя шесть месяцев старый герцог скончался от удара, и герцог Виктор вступил на престол. С этого времени в X. вывелись добрые обычаи: на карты был наложен запрет; оперу и балет - марш-марш! - выслали по этапу; войска, запроданные старым герцогом за границу, были отозваны домой. С ними воротился и нищий кузен-лейтенант и женился на графине Иде. Были ли они счастливы в супружестве, я не могу вам сказать. На мой взгляд, женщина с такой ничтожной душой и не заслуживала особого счастья.

Правящий ныне герцог женился четыре года спустя после кончины своей первой супруги; что же до Гельдерна, он уже не министр полиции, но это не помешало ему построить роскошный дворец, о котором поминала мадам де Лилиенгартен. Никто не знает, что сталось с второстепенными героями этой ужасной трагедии. Из них только мосье де Страсбур воротился к исполнению своих обязанностей. Что до остальных - еврея, камеристки и Кернера, шпионившего за Маньи, то история о них умалчивает. Острые орудия, с помощью которых сильные мира достигают своих целей, обычно ломаются при употреблении, и не слыхать, чтобы хозяева особенно сокрушались об их печальной участи.

Глава XIII

Я продолжаю вести жизнь светского щеголя

Как поглядишь, я исписал кучу листков, а между тем главная и наиболее увлекательная часть моей истории все еще впереди, та часть, где речь пойдет о моей жизни в Англии и Ирландии и о заметной роли, какую я играл, подвизаясь среди славнейших сынов обеих стран, будучи и сам не последней спицей в колеснице. Итак, чтобы воздать должное этой части моих записок, куда более важной, чем все мои приключения на чужбине (хотя описание последних составило бы томы увлекательнейших рассказов), я постараюсь всемерно сократить повесть о моих путешествиях по Европе и моих успехах при континентальных Дворах и перейти к рассказу о том, что ожидало меня Дома. Достаточно сказать, что не было в Европе столицы, исключая захудалый Берлин, где молодого шевалье де Баллибарри не ценили бы по заслугам и где весь цвет общества, все мужественные, благородные, прекрасные его представители не были бы им заняты. Я выиграл у Потемкина восемьдесят тысяч рублей в Зимнем дворце в Петербурге, которых каналья-фаворит и не подумал мне уплатить; я сподобился видеть его высочество шевалье Чарльза Эдварда пьяным в дым что твой римский носильщик; дядюшка сыграл несколько партий в бильярд с известным лордом Ч. в Спа и, уж будьте покойны, не остался в накладе. Собственно говоря, это мы с ним вдвоем придумали славную штучку, благодаря которой не только выставили его на посмешище, но и достигли кой-чего посущественнее. Милорд понятия не имел, что один глаз у шевалье де Барри вставной; и когда дядюшка самым невинным образом предложил сразиться с ним на льготных условиях, закрыв один глаз повязкой, - благородный лорд, вознадеясь нас обыграть (а такого азартного игрока свет не видывал), принял условие, и мы нагрели его на знатную сумму.

Я не стану также распространяться о моих победах среди прекрасной половины человеческого рода. Будучи одним из самых блестящих, высоких, статных и красивых мужчин в Европе, я обладал огромными преимуществами, которыми, как человек предприимчивый, умел распорядиться. Но когда речь заходит о таких предметах, я глух и нем. Очаровательная Шувалова, черноокая Шотарска, смуглая Вальдес, кроткая Хегенхейм, блестящая Ланжак, вы, нежные сердца, когда-то бившиеся для пылкого молодого ирландского дворянина, где вы теперь? Хоть кудри мои поседели, взор потускнел и сердце охладело с годами, изведав скуку, разочарование, измену друзей, - достаточно мне откинуться в моем кресле и предаться воспоминаниям, как милые образы из дымки прошлого вновь встают передо мной и манят улыбками, ласковыми словами, лучистыми взорами! Вам, нынешним, не найти таких красавиц и не увидеть таких манер! Взгляните на дам, толпящихся в королевской гостиной, зашитых в тесные белые атласные чехлы, с талией чуть ли не под мышками, и сравните их с грациозными фигурками былых времен! Когда мы с Корали де Ланжак танцевали на балах в Версале по случаю рождения первого дофина, ее фижмы насчитывали восемнадцать футов в окружности, а каблучки ее прелестных mules {Туфельки без задников (франц.).} возвышались на четыре дюйма над полом; кружева на моем жабо стоили тысячу крон, и одни только пуговицы на пурпурном бархатном кафтане обошлись мне в восемьдесят тысяч ливров. А что видим мы теперь? Мужчины одеты не то как грузчики, не то как квакеры или кучера наемных карет, а женщины по преимуществу раздеты. Куда делось изящество, изысканность, рыцарственная галантность того старого мира, частицей коего являюсь я? Подумать только, что законодателем лондонских мод стал какой-то Брмм-ль {* По-видимому, это было написано в то время, когда тон лондонским щеголям задавал лорд Бруммель. (Прим. издателя.)} вульгарный субъект без роду и племени, которому так же не дано танцевать менуэт, как мне говорить по-ирокезски; который не способен раздавить бутылку, как заправский джентльмен; который никогда не отстаивал свою честь со шпагою в руке, - а ведь именно этими подвигами утверждало себя мое поколение в то доброе старое время, когда выскочка-корсиканец еще не успел пустить под откос весь дворянский мир! О, еще бы хоть раз увидеть мою Вальдес, как в тот день, когда я впервые встретил ее на берегу желтого Мансанареса, в запряженной восьмеркой мулов карете и с целой свитой кавалеров! О, еще хоть раз прокатиться с моей Хегенхейм по саксонским снегам в ее золоченых санях. А вероломная Шувалова! Но лучше сносить измену таких женщин, чем нежность других. Я ни одну из них не вспомню без волнения! В моем небогатом музее памяток хранятся локоны каждой из них! Храните ли вы мои локоны, милые голубки, вернее те из вас, кого не сломили тревоги и огорчения целого пятидесятилетия? До чего же изменился их цвет с того дня, как Шотарска повесила мою прядь себе на шею, после нашего поединка с графом Бернацким в Варшаве!

В те дни я знать не знал этих ваших приходо-расходных книг - их прилично вести разве что нищему. Я ничего никому не был должен. Я платил по-царски за все, что ни брал, а брал я все, чего душа захочет. Должно быть, у меня были тогда огромные доходы. Моим приемам, моим выездам мог бы позавидовать вельможа самого высокого ранга - а ведь найдутся же мерзавцы, которые на том основании, что я взял приступом леди Линдон и женился на ней (как вы вскоре услышите), назовут меня нищим проходимцем и станут утверждать, будто брак этот был неравным. Шутка ли - нищий! Это я, к чьим услугам были все богатства Европы! Проходимец! Но то же самое можно сказать о заслуженном юристе или храбром солдате да, в сущности, о любом человеке, который сам пробивает себе дорогу в жизни. Моей профессией была игра; в этой области я в свое время не знал соперников. Ни один человек в Европе не мог устоять против меня при условии, что игра велась честная! Мои доходы были так же надежны (лишь бы я был здоров и занимался своим делом), как у того богача, что получает с капитала свои три процента, или у разжиревшего сквайра, коему барыш приносят его акры. Урожай может так же подвести вас, как и собственное искусство. Он так же зависит от капризов счастья, как талия, прометанная искусным банкометом; а вдруг случится засуха, или ударит мороз, или налетит гроза, и ваша карта бита; но от этого ни сквайр, ни игрок не станут авантюристами.