Воздушный штрафбат - Антон Кротков

Для русских же летчиков война продолжалась. Даже после получения новой машины, Борис частенько прямолинейно ввязывался в маневренные бои с «фиатами» и «хейнкелями» и порой сам бывал крепко бит неприятелем. Так бывало, когда вчерашнему уличному хулигану не удавалось охладить свой мальчишеский пыл. Часто при виде вражеских самолетов у него просто кулаки чесались от предвкушения знатного «мордобоя». Синдром «выпустить когти, шерсть дыбом» подвел под монастырь многих излишне горячих пилотов.

Но по мере набора фронтового опыта Борис становился более хладнокровным и расчетливым бойцом: вместо того, чтобы, как прежде, ввязываться в рискованные разборки на виражах с маневренными истребителями противника, забирался повыше и внезапно атаковал жертву из-за облаков, используя преимущество в высоте и избыток скорости; прибегал к разным хитростям: уходил от противника в сторону солнца, чтобы затруднить преследование, умело использовал для скрытного подкрадывания к цели складки местности, притворялся подбитым, выпуская в крутом падении черный дым из работающего на форсаже «движка» или «замертво» опрокидываясь в штопор, и т. д. Счет его побед стал быстро расти…

После того, как Борис «завалил» десятый самолет противника, комбриг Смушкевич наградил его «маузером» с дарственной гравировкой. Да и со стороны испанского командования Нефедов и его товарищи чувствовали постоянно растущую симпатию. Хотя платили русским добровольцам по-прежнему в несколько раз меньше, чем наемникам из Англии и Франции, но зато здесь, в Испании, советским друзьям многое позволялось.

Однажды аэродром посетили командующий республиканскими ВВС Де-Сиснерос и лидер испанских коммунистов Долорес Ибаррури. Осматривая самолеты, эта стройная брюнетка вдруг повернулась к Нефедову и поинтересовалась через переводчика, что за рисунок изображен на моторе его самолета. Борис ответил, что это герб его рода и что все его предки по мужской линии служили России — везде, где требовалось отстаивать интересы Отечества. Это был, мягко говоря, неожиданный ответ от человека, сражающегося за идеалы мирового коммунистического Интернационала против националистов.

Но Ибаррури лишь мягко улыбнулась, в ее больших сверкающих черных глазах читалось любопытство. Она что-то быстро сказала сопровождающим ее людям, и ее слова вызвали дружный смех в толпе сопровождающих. Но переводчик делегации не успел донести до Нефедова смысл слов высокой гостьи. Зато, когда делегация уехала, к Борису подошел командир его эскадрильи Павел Рычагов.[111]

— Ты что же меня позоришь, Анархист, мать твою! — рассерженно спросил он. — Гербы тут он, понимаешь, малюет, а мне за тебя отдувайся перед испанскими товарищами. А если тебе завтра в голову втемяшит голую бабу на капоте изобразить, мне что, каждый раз твой самолет брезентом от посторонних закрывать?!

Оказалось, несмотря на то что ответ советского летчика сильно удивил Долорес Ибаррури, она быстро нашлась, как прокомментировать услышанное соратникам: «Вот видите, товарищи, — сказала она, — теперь у нас тоже есть свой красный Барон.[112] А значит — «No pasaran!»[113]

И все-таки, несмотря на все фортели, которые регулярно выкидывал Нефедов, командиры симпатизировали ему и доверяли. Когда возникла необходимость устроить экскурсию приехавшим в Испанию — фотокинорепортеру и по совместительству корреспонденту «Известий» Роману Кармену и журналисту «Правды» Михаилу Кольцову — Смушкевич попросил именно Бориса стать их гидом.

Два дня корреспонденты провели на аэродроме, беседуя с летчиками и наблюдая за их повседневной работой. Нефедов даже провез Кармена с его громоздкой аппаратурой на двухместной машине над линией фронта, чтобы известный кинооператор мог из первой кабины сделать панорамную киносъемку боев.

Затем было решено совершить автомобильную вылазку на передовую.

Вообще-то такую поездку требовалось вначале согласовать с высшим испанским руководством. Тогда журналистам выделили бы машину, сопровождающего офицера и на всякий случай надежный конвой. Но Кармен справедливо опасался, что заботливые хозяева перестрахуются и отправят корреспондентов на самый спокойный участок фронта. Репортерам же хотелось увидеть настоящую войну — без прикрас. Через своих знакомых испанцев Борис организовал автомобиль и нанял переводчика.

На том участке фронта, куда они приехали, позицию держала не элитная добровольческая интербригада, а обычная пехотная часть, укомплектованная преимущественно мобилизованными крестьянами. Комиссарам приходилось под страхом немедленного расстрела гнать аполитичных фермеров в бой за непонятные им идеалы.

Впрочем, в любом полку республиканской армии на вполне законном основании офицер имел законное право расстреливать на месте отступающего подчиненного, а сержант — убить уже самого офицера, если тот приказывал подразделению отходить, не имея на то письменного распоряжения высшего начальства. Но если в интербригадах этим правом редко кто пользовался, то в обычных частях подобные самосуды случались не так уж редко и способствовали созданию обстановки взаимного страха и недоверия.

Естественно, что революционным энтузиазмом здесь и не пахло. Грязные и усталые, живущие от атаки до атаки — солдаты угрюмо смотрели на пижонов, прикативших в легковом авто из Мадрида. Сразу стало ясно, что для героического репортажа эта часть мало подходит, но ехать куда-то еще времени не было — до темноты необходимо было вернуться обратно в город. Поэтому было принято коллегиальное решение работать здесь.

Оказавшись в окопах, московские журналисты сразу принялись за дело. Кармен — живой, подвижный, как ртуть, в репортерской кепочке с пуговицей на темечке и в куртке с многочисленными карманами, обвешанный фото- и киноаппаратурой, феноменально общительный — быстро разговорил нескольких солдат; затем, не жалея пленки, принялся снимать фронтовые будни.

Кольцов действовал более вдумчиво, держался ближе к командирам и больше слушал, нежели сам задавал вопросы, тщательно все записывая в свой маленький блокнот. Нефедов же оказался не у дел и скучал. Он впервые наблюдал наземную войну с ее тошнотворным трупным запахом, окопными вшами, усталыми до отупения, безразличными ко всему липами, и сам себе завидовал: летный труд, хотя тоже тяжел и опасен, но не так удручающе прозаичен. Впрочем, победы в воздухе мало чего стоили сами по себе — без упорства удерживающей фронт — часто в нечеловеческих условиях — пехоты…

После того как журналисты отработали, командир батальона пригласил их отужинать. В рощице, метрах в пятидесяти от передовой позиции, был оборудован блиндаж. Здешние условия по фронтовым меркам можно было назвать вполне комфортными, особенно в сравнении с окопной жизнью рядовых чинов батальона. В полевой квартире комбата даже имелся патефон.

По приказу офицера его ординарец принялся хлопотать над ужином. А миловидная женщина в форме медицинской сестры — видимо, военно-полевая жена хозяина блиндажа — накрывала стол.

Комбат принадлежал к профессиональному военному сословию. Когда-то он командовал батальоном в армии короля Альфонса XIII, а теперь за очень высокое жалованье служил республиканцам.

Возле входа в блиндаж к дереву был привязан великолепный арабский жеребец. Он был оседлан. Пока шли приготовления к ужину, комбат стал рассказывать гостям, что перед ними трофейная лошадь командира табора марокканской кавалерии, убитого во время неудачной для туземной конницы утренней атаки.

— Пока не решил, что с ним делать, — признался офицер. — Лошадь-то больших денег стоит, а я не кавалерист.

Он с гордостью продемонстрировал русским журналистам саблю неприятельского командира в богатых, украшенных драгоценными камнями серебряных ножнах. Взяв в руки клинок, Нефедов сразу обратил внимание, что в нескольких местах его остро заточенное лезвие имело сколы и зазубрины. Судя по этим боевым отметинам, перед смертью погибший марокканец от души порубил саблей по каскам и черепам республиканских солдат.

Внезапно со стороны франкистов начался минометный обстрел. Снаряды с омерзительным воем стали падать и в рощу — поблизости от блиндажа. Лопаясь, они разбрызгивали осколки в радиусе десятков метров вокруг. Журналисты заволновались, и комбат предложил гостям переждать артналет в своем блиндаже. Сам он собрался идти на позицию. Но тут со стороны окопов прибежал солдат. Вид он имел весьма растерянный. Боец что-то взволнованно стал говорить командиру. Бывший вместе с журналистами переводчик вполголоса переводил, и тон его речи становился все тревожней:

— Погиб комиссар, сержанта и лейтенанта тяжело ранило. Первая рота уже побежала. Вторую роту тоже некому удержать — ее командира убило накануне.