Прелюдия. Homo innatus - Анатолий Рясов

Мертвыми безнадежными глазами уставился в пол, под ноги. Тупо уставился в пол. Еще один день. Такой же, как несколько предыдущих. Не лучше, не хуже. Бессмысленный дубль. Уставился в пол. Ничего не обнаруживаю. Ни на чем не сосредотачиваюсь. Мой взгляд — это бессмысленный дубль. Нет, одно отличие все-таки есть. Сегодняшнее самочувствие несколько хуже вчерашнего. Вчерашнее чуть-чуть хуже позавчерашнего. Завтрашнее будет немного хуже сегодняшнего. Это вполне понятно. Вполне понятно. Тупо уставился в пол. В пол — не понятно. Почему не в потолок? Это не намного сложнее. Не намного сложнее. Собраться с силами. Все, что нужно, — это собраться с силами. Сжать кулаки. Нужно только сжать кулаки. Нет кистей. Отсутствуют кисти рук. Не просто не функционируют, а именно отсутствуют. Ампутированы. Потому тупо смотрю в пол. В пол, не понят, но. Тупо у ста, влился в пол. Уставы все лились. А уста все вились. Уста извивались. Бились в улыбчатых судорогах. Змеились дымчатыми дорогами. И истлели. Истлели уста.

Увядаю… Стекло тускнеет, изображение размывается. К тому же скотч рассохся — то и дело отклеивается. Теперь трещин на зеркале уже не утаишь. Они заметны даже моим безоружным глазам. Что уж говорить о тех зрителях, которые приобрели в гардеробе бинокли. К тому же зеркало затемнилось и почти перестало отражать. Все плывет перед глазами. Все становится мутным. Отсыревшая кинопленка. Изображение размывается, теряет реальность и гибнет, то же самое происходит и со звуковой дорожкой. Некоторое время экран еще продолжает мерцать, а затем следуют темнота и вакуумная тишина. Темнота, в которой не разглядеть протянутой руки (даже если бы она и существовала в действительности — H.I.). Там, в зрительном зале, вместо протянутых рук — заостренные штыки. Сдаться в плен — вот мой вариант развязки. «Сдаться в плен»… Какие смешные формулировки… Можно подумать, что кто-нибудь из нас хоть минуту провел на свободе… Ладно, хватит твердить банальности… Haec hactenus.[23] Пора бы и заткнуться. У машины закончилось топливо. Средств на заправку нового нет, да новое и не совместимо с моей устаревшей системой энергоснабжения. От болезненных спазм в груди прерывается дыхание. Спазмы комкают время. Как грязный носовой платок. Как ненужную ветошь. А ветер кидает ее из стороны в сторону — то в прошлое, то в будущее Как придется. Такова цена времени. Но все же мое умирание оказалось чрезмерно долгим и утомительным, растянулось на невыносимые десятилетия.

Иногда кажется, что судороги заканчиваются, и на секунду все успокаивается. Кажется, даже война перестает существовать в эти застывшие мгновения. Но едва ты пытаешься сделать глубокий вдох, как боль медленно оживает, постепенно набирая темп, словно локомотив, начинающий движение. И опять ледяным током пульсирующие судороги проходят сквозь размякшее сердце. Наверное, так чувствует себя лошадь, которую хлещут плетью. Причем не постоянно, а с промежутками, которые невозможно просчитать наперед. А в этих паузах ее подкармливают мерцающим сахаром. И лошадь с удовольствием ест белые кубики. Ради них она стерпит любые удары. Говорят, они научились прикармливать даже волков. И даже волки становятся послушны. Вот она — магия дрессировки. Войне все под силу, она воспитает солдат из кого угодно. Марширующих манекенов. Модели подороже гарцуют вдоль чеканящих шаг толп на деревянных конях. Вот оно последнее слово науки и техники — этим скакунам даже сахар не понадобится. Они совершенны. Искусственные цветы не вянут. Consummatum est![24] Они упразднили даже плеть!

Нужно все забыть. Все, безо всяких исключений. Безо всяких поблажек. И тогда полегчает. Может быть. Я заикаюсь, коверкаю звуки, но пока еще могу говорить, а самое главное, могу записывать свои мысли на бумагу, пусть и кривым, неразборчивым ни для кого (порой даже для меня самого) почерком. Эта фиксация придает видимость уверенности. Уверенности в чем? В верности избранного modus vivendi?..[25] Во мне все-таки слишком много злобы. Последнее время я все больше раздражаюсь по мелочам, становлюсь все более нервным. Вместо крови в моих венах циркулирует желчный гной. Во всяком случае, очень похоже на то. Гадкий старикашка. Недолго тебе осталось. Пульс, то до невозможности замедляется, то с largo[26] опять бросается в presto,[27] клокочет как курица, которую схватили, чтобы отрубить голову. Разум помрачается. Глаза режет даже от самого тусклого света, начинаешь понимать, как живут вампиры. И еще их младшие сестры — летучие мыши (я слышал, у бедняг до ужаса обостренный слух, вот и мне тоже не дает покоя звенящий шум в ушах и непрекращающееся давление в голове). Забыть. Нужно все забыть. Все, безо всяких поблажек. Только тогда полегчает. Тогда полегчает. Вполне очевидно, что у меня дикий жар, но при этом я умираю от холода, я дрожу так, что стучат вставные челюсти. Конечности немеют, сначала их пульсирующими искрами прожигают колики, потом начинается жуткий зуд, от которого трещат кости (да так громко, что приходится затыкать уши, но и это не помогает), а потом ты в забытьи падаешь на землю вниз лицом и больше не шевелишься — вот, что обычно происходит в таких случаях. Нужно все забыть. Только тогда полегчает.

Остановившись, ребенок-старик огляделся по сторонам. В темноте почти ничего не было видно. Он присел, свесив ноги в канаву, закинул назад голову и на минуту застыл в этой нелепой, непривычной позе. Еле ощутимый ветер поглаживал его покрытые серебристыми дождевыми каплями лоб и щеки. Но вдруг внезапный сильный порыв сорвал с его головы черную шляпу. Она упала на землю и перекати-полем стремительно понеслась к горизонту. Старая фетровая шляпа была настолько помятой, что уже утратила свою форму, к тому же за столько лет она вся испачкалась и сплошь покрылась пятнами от муки, губной помады и краски. Ему не было ее жалко, но все-таки он проводил ее своим бессмысленным взглядом. Через мгновение он спрыгнул в канаву и зарылся во влажную, уже начавшую подгнивать листву. Там, в канаве, он был почти недосягаем. Его высохшие, холодные вежды сомкнулись, спрятав пепел зрачков.

Размытое изображение рассыпается. Эта пыль застит глаза, забивается под холодные веки. Время распадается на бессвязные мгновения. Зеркало раскалывается на тысячи мелких обломков и хрустит под ногами. Собрать их заново, воссоздать разорванный автопортрет едва ли будет возможно. Словно ты смотрел на отражение в луже, и неожиданно хлынул ливень, который не собирается прекращаться. И ты сам как будто немного рад тому, что этот puzzle невосстановим. Кинофильм остался недоснятым. Он рассыпался на отдельные бессвязные кадры. С механической очередностью нелепые слайды сменяют друг друга в своем падении (как обрывки бумаги), все чаще перемежаясь черными, пустыми вкраплениями темноты. Осмысленных, неразмытых кадров становится все меньше и меньше. Только мерцания. Это догорает кинопленка. Изображение рассыпается.

Он лежит неподвижно, закрыв глаза. Во рту — снег. Ноздри забились землей. Но он не мертв. Его нельзя считать мертвым. Значит, живой? Все-таки живой? Нет, этого я тоже не говорил.

внимание рокот для солонозраких № 092 специальный внеплановый радиоэфир перехваченный у врага профессиональными шпионами психоаналитиками панегирик вечнозеленой улице цвейговский предсмертный бред в окружении шепчущихся газетных зигот присвоенный номер 1942 ни в коем случае не перепутайте шифр это чревато многими неприятностями бесконечными неприятностями ужасными неприятностями чудовищными неприятностями ребенок пес и старик по-прежнему едут в одном вагоне йод укол войлок мыльные пузыри пасхальные куличи все это должно быть готово ко дню рождения

боязнь брата как нелепо это был лишь один из первых актов теперь я все-таки осознаю что с тех пор мы уже продвинулись гораздо дальше пес оцепенел закован давно пора никогда не знаешь что еще он выкинет в следующую секунду вцепится прицелится а он лишь обесцветился глупцы вы постоянно страшитесь совсем не того что заслуживает страха ржавый мокрый ожог распускается облезлой розой больные чумой всегда мучаются жаждой гидроцеллофановые завывания ободранных псов что дальше что дальше снова на рожон овал ловец жало дым в мыльном пузыре я задыхаюсь внутри взбесившиеся суккубы пляшут вокруг аквариума старики стоят в очереди за смертью ее отсыпают на вес желтый глаз на треугольном экране растекается белый и розовый шум смешиваются микшируются во франко-россонский флаг мимикрирующий в радугу на небе яд запечатан в голубой конверт порошок запечатлен паук пробежал по твоему лицу медно-бурое пятно гигантского желтка стремительно сползает за край света готические соборы взрываются тысячами вороньих крыльев разлетаются в разные стороны а потом снова собираются в улей и черной тучей набрасываются на уставшего изможденного пастуха бедуина заблудившегося в пустыне в поисках стада фалды развеваются на ветру кобели ищут спасительную шлюшку помятая фетровая шляпа забрызгана краской и заляпана мукой лампочка разбита сцена усыпана окровавленным конфетти семена одуванчиков развеиваются по улице их топчут кирзовые сапоги есть и те что пытаются набить этой пыльной смесью свои рты но зрительный зал как всегда пуст хотя аплодисменты не смолкают тусклый луч проецирует на выцветшую простыню нашу одномерную жизнь вытащи жало указки из доски сволочи гниды ненавижу карлики в колбах обнимающие прозрачные сейфы для хранения накопленных банкнот изготовлено в Швейцарии качество стекла гарантировано ты думал как в сказке лягушка сбросит шкурку и превратится в принцессу чуть-чуть ошибся самую малость яйца в ячейках клерикальные карлики клерки это другая сказка про смерть в яйце помнишь?