Солдаты - Иван Шмелёв

например, зрелый му-жи-чи-на Шкробов! -- у тебя есть что-то… некая, как

говорится, "шишка". Притчу о талантах… пом-ни!"

Видимо, под благотворным влиянием Цветаева резко расшился умственный

кругозор Шмелева-гимназиста, обогатился его духовный мир, в который вошли

новые книги, новые авторы. В автобиографии сам он отмечал:

"Короленко и Успенский закрепили то, что было затронуто во мне Пушкиным

и Крыловым, что я видел из жизни на пашей дворе. Некоторые рассказы из

"Записок охотника" соответствовали тому настроению, которое во мне крепло.

Это настроение я назову -- чувством народности, русскости, родного.

Окончательно это чувство во мне закрепил Толстой. Его "Казаки" и "Война и

мир" меня закрутили и потрясли. И помню, закончив "Войну и мир",-- это было

в шестом классе,-- я впервые почувствовал величие, могучесть и какое-то

божественное, что заключено в творениях писателей. Писатель -- это

величайшее, что есть на земле и в людях. Перед словом "писатель" я

благоговел. И тогда, не навеянное уроками русского языка, а добытое

внутренним опытом, встали передо мной как две великие грани -- Пушкин и

Толстой" [Русская литература, 1973, №4, с. 144.].

Однако собственные его литературные опыты удачи пока не приносили. Он

плакал, когда писал ночами сентиментальный рассказ "Городовой Семен"

(подражание "Будке" Г. Успенского), но рукопись вернули. Другой,

юмористический, рассказ набрали в журнале "Будильник" -- его зарезали в

цензуре. И все же пережитый восторг творчества не давал покоя. Гимназист

сочинял роман из сибирской жизни, стихи на тридцатилетие освобождения

крестьян, драму, в которой "он" и "она" умирали от чахотки. И все же первый

успех пришел. С темой, более скромной и, главное, близкой Шмелеву. И тут,

очевидно, сыграли свою роль "цветаевские" сочинения на поэтические темы,

"про природу".

Лето перед выпускным классом Шмелев провел на глухой речушке, у старой

мельницы. И вдруг, посреди упражнений с Гомером, Софоклом, Вергилием, он

почувствовал, по собственным словам, "что-то", необыкновенный прилив

творческого возбуждения, и написал большой рассказ с маху, за один вечер. А

в июле 1895 года, уже студентом, получил по почте толстую книгу журнала

"Русское обозрение" со своим рассказом "У мельницы". Руки тряслись, прыгали

мысли: "Писатель? Это я не чувствовал, не верил, боялся думать. Только одно

я чувствовал: что-то я должен сделать, многое узнать, читать, вглядываться

и думать… готовиться. Я -- другой, другой".

Но до настоящего писательства еще предстоял долгий и трудный путь.

С исключительной страстностью шмелевской натуры мы сталкиваемся не раз,

когда знакомимся с его биографией. В молодости его круто шатало: от истовой

религиозности к сугубому рационализму в духе шестидесятников, от

рационализма -- к учению Л. Н. Толстого, к идеям опрощения и нравственного

самоусовершенствования. Учась на юридическом факультете Московского

университета (1894-1898), Шмелев неожиданно для себя серьезно увлекается

ботаническими открытиями К. А. Тимирязева. И вдруг новый прилив

религиозности. После женитьбы в качестве свадебной поездки осенью 1895 года

он избирает древнюю обитель, Валаамский Преображенский монастырь на

северо-западе Ладоги.

Впечатления оказались неожиданными, противоречивыми, пестрыми. "Светлый

Валаам" явил студенту и некоторые подробности суровой и безрадостной жизни

рядовых монахов, тунеядство пастырей, вызвал ироническую улыбку в

рассуждениях об "аскетизме плоти" и вовсе неприязненное изображение

"любопытствующих", праздных посетителей, пьяноватых купчиков и девок. Тем

сильнее была потребность поделиться увиденным. Так родились очерки "На

скалах Валаама". "Два месяца писал. Перечитал, переписал, прорезал, еще

переписал, еще прорезал. Ну, куда такое!" -- вспоминал Шмелев позднее в

автобиографическом рассказе "Первая книга" (1934).

Изданная за счет автора (1897), она была остановлена в цензуре. "Сам"

всесильный обер-прокурор святейшего синода Победоносцев дал лаконичное

распоряжение: "задержать". Обезображенная цензурой, "израненная, в

пластырях", книга раскупалась плохо, и большая часть тиража была продана

молодым автором букинисту за гроши. Первый выход в литературу получился

неудачным. Перерыв затянулся на целое десятилетие.

После окончания университета и года военной службы Шмелев восемь лет

тянет лямку унылого чиновничества в глухих углах Московской и Владимирской

губерний. Субъективно очень мучительные, годы эти обогатили его знанием того

огромного и застойного мира, который можно назвать уездной Россией. "Служба

моя,-- отмечал писатель,-- явилась огромным дополнением к тому, что я знал

из книг. Это была яркая иллюстрация и одухотворение ранее накопленного

материала. Я знал столицу, мелкий ремесленный люд, уклад купеческой жизни.

Теперь я узнал деревню, провинциальное чиновничество, фабричные районы,

мелкопоместное дворянство" [Русская литература, 1973, No 4, с. 145.

Львов-Рогачевский В.]. В уездных городках, фабричных слободках, пригородах,

деревнях встречает Шмелев прототипов героев многих своих повестей и

рассказов 900-х годов. Отсюда вышли "По спешному делу" (1907), "Гражданин

Уклейкин", "В норе" (1909), "Под небом" (1910), "Патока" (1911).

До этих углов уже доходили первые раскаты приближающейся революционной

грозы. В обстановке наступавшего общественного подъема, в радостно-тревожной

атмосфере первой русской революции и следует искать причины, заставившие

Шмелева снова взяться за перо. "Я был мертв для службы,-- рассказывал он

критику В. Львову-Рогачевскому.-- Движение девятисотых годов как бы

приоткрыло выход. Меня подняло. Новое забрезжило передо мной, открывало

выход гнетущей тоске. Я чуял, что начинаю жить" [Новейшая русская

литература. М., 1927, с. 276.]. И основные произведения Шмелева, написанные

до "Человека из ресторана",-- "Вахмистр" (1906), "Распад" (1906), "Иван

Кузьмич" (1907), "Гражданин Уклейкин",-- все прошли под знаком первой

русской революции.

В провинциальной "норе" Шмелев жадно следил за общественным подъемом в

стране, видя в нем единственный выход для облегчения участи миллионов. И

такой же очистительной силой становится революционный подъем для его героев.

Он поднимает забитых и униженных, будит человечность в тупых и

самодовольных, он предвещает гибель старому укладу. Но рабочих -- борцов с

самодержавием, солдат революции -- Шмелев знал плохо. Он увидел их и показал

в отрыве от среды, вне "дела", запечатлев тип революционера без "типических

обстоятельств". Это рабочий Сережка, сын жандармского унтер-офицера

("Вахмистр"); "нигилист" Леня, сын "железного" дяди Захара ("Распад");

Николай, сын официанта Скороходова, и его друзья ("Человек из ресторана").

Сама же революция передана глазами других, пассивных и малосознательных

людей. Из своего лабаза наблюдает за уличными "беспорядками" старый купец

Громов (рассказ "Иван Кузьмич"). К "смутьянам" он относится с глубоким

недоверием и враждебностью. Лишь случайно попав на демонстрацию, он

неожиданно для себя ощутил душевный перелом: "Его захватило всего, захватила

блеснувшая перед ним правда". Этот мотив -- осознание героем новой,

незнакомой ему ранее правды -- настойчиво повторяется и в других

произведениях. В рассказе "Вахмистр" жандармский служака отказывается рубить

восставших рабочих, увидев на баррикаде своего сына. В другом рассказе --

"По спешному делу" -- изображен участник военно-полевого суда над

революционерами капитан Дорошенков, мучимый жестокими угрызениями совести.

Направленностью, всем существом своих произведений этих лет Шмелев был

близок писателям-демократам, группировавшимся вокруг передового издательства

"Знание", в котором с 1900 года ведущую роль стал играть М. Горький.

Огромный запас жизненных впечатлений, требовавших исхода, помог Шмелеву в

обличении виновников бесправия и нищеты "маленького" человека, в изображении

угнетенных, в которых революция высекает искру протеста, человеческого

достоинства. В лучших его произведениях этих лет -- "Распад", "Патока",

"Гражданин Уклейкин" и, наконец, в повести "Человек из ресторана" -- Шмелев

продолжает и развивает тему "маленького человека", столь плодотворно

разработанную литературой XIX века.

"Кто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался?

Кто, в минуту гнева, не требовал от них роковой книги, дабы вписать в оную

свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неисправность?.. Что

такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса,