Колодезь - Святослав Логинов

— Значит, душа не зачерствела.

— Да уж, мягкосерд. Но на печке место не уступлю. Устраивайся на лавке. А завтра решим, что с тобой делать.

С утра занялись хозяйством. Семён отшоркал полы, набело, с дрествой. Воду таскал с ближнего родника: к колодцу ходить было боязно. Дед Богдан ковырялся в огороде, починял что-то. Потом убрёл на реку — проверять поставленные накануне мрежки и морды. Животов у старика не оказалось никаких, огородишко маленький, до ползимы овощей не хватит, пашни и покоса и в заводе не было. При такой смете деду по миру ходить впору или в батраках холопствовать, а он щи с убоиной ест. И в кладовушке круп всяких довольно: и пшённых, и ячневых, и даже гречки, что в северных землях вовсе не родится. А на дворе июль, в такую пору даже богатей сусеки подчищают.

Сперва Семёну было невдомёк, но, поразмыслив, понял, откуда такое пространное житие. И сомнение взяло: так ли прост дед Богдан?

За обедом Семён, как бы между прочим, спросил:

— А ежели придёшь по чужой молитве, а у бусурмана нет серебра и платить нечем, что тогда?

— Тогда за так воды наливаю, — ответил старик спокойно. — Что ж я, без понятия? Убогие люди везде есть, и жить им тоже надо. Считай, через два раза на третий от колодца пустой воротаюсь. А бывает, что и просто схожу, воды достану, а нигде не побываю. Это как богу угодно. Ещё вот однажды человека в песку встретил, так у него ни мешков, ничего иного под воду не было. Как есть голый шёл. Пришлось ему вёдра оставить. Как уж он с ними в степи возжался — не ведаю, но думаю, что не бросил. Хорошо, у меня другая пара вёдер была. А иной раз семью встретил, в кибитке. Так там хозяйка серьги сняла и в ведро по серёжке положила. Я не хотел, но она ни в какую обратно не взяла. С тех пор есть у меня серёжки с яхонтками. Был бы помоложе — знал бы куда их деть, а так — лежат без дела. Старик помолчал раздумчиво и заговорил уже о другом:

— Так-то посмотреть, я и впрямь богатый человек, ни в чём себе не отказываю, всякую мелочь деньгами покупаю. А куда оно, богатство-то? Я тут один сижу, как бирюк. Раньше хоть старушка из деревни прихаживала, бельё мыть, дом в порядок привести. Убогая она, а всё словом перекинешься, и дышать легче. Так и ту попище хворостинский запугал — теперь не ходит.

— Одному всегда неладно, — признался Семён. — По себе знаю. В неволе вроде и людей рядом много, а все чужие. Хуже, чем один.

— Во-во… Понимаешь… — Старик поглядел пристально и тихо сказал: — Остался бы ты тут со мной. Вместе бы людей поили. А то невмоготу одному. Я ведь на деле не святой, скорбное пустынное житие не по мне. Моченьки нет.

«Не отпустит!» — пала безысходная мысль.

Семён сполз с лавки, стукнулся лбом о свежевымытые плахи пола:

— Батюшка, милостивец! Христом-богом прошу: не держи! Душа по дому плачет. Семья у меня под Тулой осталась. Дозволь родителев посмотреть, с братом повидаться. Жена тоже… Пожалуй, государь, заставь бога молить, отпусти!…

Дед Богдан вскочил, захлопотал вокруг Семёна:

— Да кто ж тебя держит, чудной человек? Я так попросил, спроста, а коли не лежит сердце, я неволить не стану. Хоть завтра с утра иди.

Семён бесперечь кланялся, словно китайский болванчик, какого довелось видеть в Кашгаре. Слов не было.

Дед Богдан, видно, тоже прочувствовался и сказал, чтобы скрыть смущение:

— А сегодня-то поможешь мне воду таскать, ежели придётся?

Семён с готовностью вскочил:

— Конечно, сделаю! Ты только объясни как — я всю Сухону перетаскаю!

— Ишь, как распалился! — усмехнулся дед. — Сухону побереги, жалко, чать. А как я это делаю — самому дивно. Иду — и вот уже там. Потом обратно поворачиваю — и уже тут. Дело неведомое, дорогу нахожу, словно собака носом. Иду к людям: глядь — вокруг степь. Иду домой — а дом уже рядом. Божий промысел, должно полагать. Всемогущему не трудно.

— А не страшно? — оторопело спросил Семён.

— Вот и я о том, — улыбка потонула в клочковатой стариковской бороде, — мне-то, старому, в привычку, а свежему человеку, поди, боязно. А мы с тобой вот как сделаем: ты будешь ворот крутить, а я с вёдрами похожу. Так ладно будет? — Ладно…

— Вот ближе к вечеру и сходим, раньше не надо, дело молитвенное, не суетное. А завтра с утречка пойдёшь в свою Тулу.

Когда солнце начало клониться к еловым вершинам, дед Богдан взял вёдра и пошёл на гору к колодцу. Семён был готов задолго до того. Помылся у ручья, расчесал гребешком волосы, старательно помолился перед образами. Потом бездельно сидел, томился, как невеста перед венцом. Оно и понятно: дело небывалое. Так просто идти негодно, и как готовиться — неясно. Словом, мука мученическая, будто казни ждёшь. А дед Богдан до последнего рукодельничал, лапоть подковыривал да мурлыкал под нос песню: «А в ту пору Рязань слободой слыла…» Ему-то что — не привыкать. Хотя, кажись, и он волнуется: зачем иначе с лаптем возиться? По его доходам можно и, козловые сапожки таскать. Впрочем, чужая душа — потёмки. Может, просто жалко деду денег на сапоги, жадность придушила. А кто осудит? Дед, по всему видать, жизнь в скудости провёл, вот и бережёт среди богатства старые лапотки. Кто нового не видал, тот и ношеному рад. А ещё, может статься, что в тех лаптях вся сила, без них не пройти по волшебной дорожке. Не тебе знать, Сёмка, помалкивай, жди знака. А как кивнёт дед — вставай и иди, куда хозяин велит.

К колодцу Семён подходил затая дыхание и с молитвой на дрожащих губах. Думал ли, что так-то страшно по воду ходить?

Ни бадью, ни цепь дед Богдан не прятал, оставались при колодце. И когда Семён ухватился за ручку ворота, всякая боязнь пропала, тем паче что на этот раз лесная даль никуда не делась, Семён по-прежнему видел себя на холме. Оставалась работа, а это вещь знакомая. Семён духом выдернул первую бадью, наполнил вёдра. Старик подхватил их и разом, едва шагнув, скрылся. И через минуту явился снова — Семён едва успел вторую бадью вытащить.

— Будет дело, — произнёс он. — Там народу сотни две, и все на коленках. Видать, не только вас метель песчаная задела. Одному мне и не справиться бы. Крути веселей!

Семён ухватился за ворот.

Казалось бы, много ли делов — бадейку воды вытащить? А ежели дюжину? А две? Да ещё если время торопит и дед Богдан поспешает, словно мальчишка, подгоняя помощника: «Живей, засоня!» Тут бояться некогда, успевай поворачиваться. Только станет бадья на бревенчатый край, приходит пора воду переливать. Кучка мокрого серебра росла на приступке, и Семён опять засомневался: для людей бегает старик или для денег?

— Притомился?… — Дед Богдан сотворился из воздуха, горячая сухость подула ему вслед, напомнив о далёких пустынях.