Плохо быть мной - Михаил Найман

— А как они боятся человека! — продолжил он через несколько секунд. — Они обкорнали его, как овцу. Они боятся признать его бешеную необузданность.

— Не уверен, понимаю ли я, о чем ты говоришь, — признался я. — Только все равно — это замечательно.

Дрейк приблизил голову к моему уху.

— Знаешь что? Я открою тебе секрет. Сути у человека нет, — сказал он шепотом. — Все размыто. Этот плакат с чертиками. Пойдет дождь, чертик потечет в другого чертика, другой в третьего, они сольются в капле дождя, и человек превратится в большую каплю. — И уже громко: — Жизнь — это обряд. Ритуальный танец. Искусство — отражение жизни.

— Многое из того, что ты говоришь, находит у меня отклик, — сказал я. — Не люблю, когда слова теряют прямой смысл. Лучше понимать их буквально — тогда легче жить. Больше наивности, вот что я скажу! Наивность спасет мир.

Дрейк засмеялся.

— Прекрасно понимаю, о чем ты. — Он положил руку мне на плечо. — Ты должен остаться со мной. Мы перевернем этот мир. — В его прикосновении чувствовалась нежность сродни отеческой.

Он все чаще поглядывал на небо, становившееся черным. Опять пришли в голову волхвы, звезда: волхв рядом со мной, ведущий меня к младенцу. Привел он, однако, к толстенному бездомному, одиноко восседающему на картонке на Тридцать Четвертой улице. Я был так-этак пьян. Мы уселись прямо на землю напротив толстяка. У него была длинная всклокоченная борода, живот лежал на земле. Более удивительно, что и грудь свисала до земли.

— Ну что, Дрейк, — спросил бородатый. — Забиваешь голову малолетним? Без этого ты не можешь?

Мне не понравилась, как он это сказал. Прежде всего тон.

— Поздравь меня, — переменил он тему. — Ты сейчас разговариваешь с телезвездой.

— Кабельный канал бомжей, которые пахнут особенно плохо?

— Шестичасовые новости не хочешь, бейби? Сижу на Тридцать Четвертой, прикидываю, где бы помочиться, чтобы увидело побольше народу. Здесь неподалеку висит камера наружного наблюдения перед офисом, обычно я опорожняюсь под ней. Вдруг подъезжает телевизионная машина. Вываливаются ребята с лампами и камерами, окружают, а мультяшная красотка тычет под нос микрофон и спрашивает, что я думаю о жизни бездомных в Нью-Йорке, может ли такая жизнь довести до отчаяния.

— Ну и ты что? Попросил у нее деньги на крэк?

— Там рядом был припаркован «Фольксваген-жук», а у меня в руке была металлическая труба. Я решил совместить эти две вещи и стал молотить трубой по капоту. Думал показать пределы отчаяния, до которых может довести жизнь бездомных в Нью-Йорке. Раз уж они меня спросили. В машине сидела девушка. Она совсем обезумела от страха — жмет на газ до самого пола, лишь бы смотаться. Ну, я долблю трубой по движущейся машине. Так даже веселее. Наша жизнь может довести и не до такого отчаяния, сам понимаешь, Дрейк. Вся телевизионная команда очень меня благодарила за репортаж. Красотка с микрофоном от благодарности чуть не расплакалась. «Лучший репортаж за всю мою карьеру, — говорит. — Обычно бездомные такие скучные. Ты их спрашиваешь про их проблемы, а они пускают слезу и начинают жаловаться на судьбу. Спасибо вам большое! Вы чудо, а не человек». Так что ты, считай, знаком со знаменитостью, моя милашка, — осклабился он на Дрейка.

— Думал, ты все-таки поклянчишь у красотки деньги.

— Зачем мне клянчить, когда красотки не хуже нее регулярно мне платят? — ухмыльнулся толстяк. — Не у каждого есть недвижимость на Тридцать Четвертой улице, — он гордо мотнул головой в сторону котельной будки на том конце. Повернулся ко мне. — Понимаешь, девушки, которые работают в этом районе, были бы рады заниматься этим на улице. Но некоторые клиенты стесняются. Так что у меня регулярный доход за аренду. Вы с ним туда, наверно? — утвердительно спросил Дрейка.

Фраза насторожила, оставила неприятный осадок.

— Куда мы должны пойти с Дрейком?

— Ты ему не сказал? — удивленно посмотрел на Дрейка толстяк.

Мне стало совсем не по себе. Хотел сразу уйти, но ноги не вполне слушались. Да и предлога еще не было смотаться. Свернулся калачиком и притворился спящим. Так казалось безопаснее. Но вскоре и правда погрузился в полузабытье.

Я проснулся оттого, что кто-то гладил мне зад. Дрейк.

— Посмотрите только на эту попку! — пел он театральным голосом. — Мягкая, как у невинного ребенка!

В то, что происходило, было настолько трудно поверить, что я некоторое время оставался лежать. Он взял мою руку и прижал к ширинке. Я вскочил как ошпаренный.

— Я поверил тебе! — крикнул я. — Поверил всему, что ты говорил! Пошел ты!

— Не будь, как все они, — вновь наклеил на себя маску мудреца Дрейк. — Не бойся признать свою бешеную необузданность!

— Вали! — сказал я и пошел прочь.

— Ты такой же, как все они! — услышал я. — Сидишь, парализованный ужасом или паранойей, и следишь за маятником часов. Ждешь приближения своей смерти. Так же как они, не знаешь, что тебе нужно!

Я смог остановиться, только когда кровь перестала биться так сильно от ощущения позора и возмущения. На месте, где я стоял, лежала картонка. Я заснул, скорчившись на ней. Всю ночь шел дождь. Завтра нужно было идти на работу в Сохо. Последняя вещь, которая еще связывала меня с Полиной.

На работу я на следующий день не пошел. И через день. Все три дня в городе шел дождь. А в церковь я все-таки отправился.

Это была длинная исповедь. Может быть, главная в моей жизни. Я рассказал о похождениях в Брайтоне. О наркотиках. О связи с Полиной. О том, что не могу у нее жить и что мне вообще негде жить. И что у меня нет работы.

Я стоял посередине храма, который вдруг стал моим единственным домом, твердил себе, что главная исповедь моей жизни состоялась, и не испытывал по этому поводу того, что ожидал испытать. Меня так и подмывало спросить вслух «и это все?» Все было обыденно и прозаично, и никакого землетрясения в штате Нью-Йорк, пока я произносил слова исповеди, не случилось. А ведь я заранее себя подготовил к тому, что эта исповедь будет частью судьбы. Грандиозная исповедь, о которой я думал так много, вроде даже не произвела на батюшку впечатления. Отец Серафим просто накинул на меня епитрахиль и начал читать разрешительную молитву. Я стоял в полупустой церкви, и на душе у меня было так же пусто и неопределенно.

Отец Серафим сказал, что у него есть для меня работа и жилье. Я ждал, когда он закончит свои дела и подойдет ко мне, чтобы дать рекомендацию на работу. Еще он собирался познакомить меня с человеком, с которым мне предстояло жить вместе в Бруклине. Я стоял в храме и смотрел по сторонам. Мимо меня проходили люди, и у меня никак не получалось заставить себя поверить, что это у меня начинается новая жизнь.

Да мне и не очень хотелось в это верить. В храм я пришел не за этим. И даже не потому, что мне было негде жить. Я пришел сюда, чтобы укрыться от той боли, очаг которой находился где-то в районе Четвертой улицы — там, где располагалась квартира Полины. Я пришел в храм, чтобы уехать от этой боли в Бруклин.

Подошли отец Серафим с Джейсоном, моим будущим соседом по бруклинской квартире. Джейсон — ширококостый янки с безоговорочно располагающей к себе улыбкой и копной белых волос. Если бы он был женщиной, то калифорнийской блондинкой. В церкви он стоял в самом дальнем углу даже не в молитвенном, а медитативном состоянии, сопутствующем разговору с Богом. Иногда отец Серафим ставил его на клирос читать каноны, апостол, но у Джейсона это не очень хорошо получалось, потому как он делал это истово, не заботясь о том, как звучит.

Такая же внешность была у его старшего брата, женатого на негритянке с длинными дредами. У них было трое детей-мулатов, жили они в Бронксе, в том же Бронксе он работал с трудными подростками, которых там, само собой, хватало. При взгляде на его уверенные повадки и плечи становилось понятно, почему эти головорезы, которые даже не уважают собственной жизни, уважают его, и почему эта почти невозможная работа ему хорошо удается. Всякий раз, когда мы с ним разговаривали, он утверждал, что у его младшего брата не все дома. Это преподносилось как шутка, но я видел, что он лукавит не до конца. Пожалуй, и правда в отношении Джейсона к религии было что-то фанатическое. Но то же можно было сказать практически про каждого в этом приходе, почти сплошь состоявшем из новообращенных американцев.

— Джейсон очень рад, что вы будете жить вместе, — улыбнулся мне отец Серафим. — Он знает, что ты испытываешь временные трудности…

— Временные трудности — знак того, что после них начнется светлая полоса, — сказал Джейсон так убежденно, что я сразу поверил, что так оно и будет.

Отец Серафим протянул мне рекомендацию в центр для людей с умственными отклонениями.